В старой Европе летчики Фриц Крупп и Дитрих Струнк были объявлены пропавшими без вести. Это были первые жертвы нового самолета, который, как и химическое оружие, был предназначен для того, чтобы обеспечить немецкой стороне военную победу.
А война в воздухе продолжалась и с нетерпением ждала появления асов. Самолеты и цеппелины участвовали в боях под Дюнкерком и на восточном побережье Англии. Один из цеппелинов, которым командовал капитан Карл Линарц, 20 сентября 1915 года вылетел с аэродрома севернее Брюсселя. В полной тишине он незаметно добрался до Лондона. Из гондолы под корпусом была сброшена первая бомба на британскую столицу, а за ней полетели тысячи листовок. Взрыв причинил небольшие разрушения на набережной Темзы, но листовки соблазнили даже сдержанных англичан. В них было написано: «Проклятые англичане, мы идем, чтобы или уничтожить вас, или вылечить». И подпись: «Линарц». Цеппелин тихо пробрался к цели и так же тихо улетел, а внизу, на земле, пожарные машины мчались по лондонским улицам, хотя в городе ничего не горело. Пожарные собирали листовки, сбрасывали их с памятников и вырывали из рук прохожих. Однако тысячи листовок все-таки оказались в карманах очевидцев и отправились в Солсбери и остальные близлежащие места, а некоторые — далеко на север до самой Шотландии. К вечеру все успокоилось, а последние постыдные угрозы капитана Линарца размокли под дождем.
В эту ночь и в Стамбуле шел дождь, вынудивший эфенди Йилдиза в неизменной феске спрятаться в лавке. Он успел своевременно убрать свой товар под крышу и, поскольку вокруг никого не было, начал негромкий разговор с пустой лавкой и находившимися в ней приправами. Долгое время размышляя о возможности завершения войны в следующем году с помощью торговцев, он и теперь задал четкий вопрос красным приправам: что им нужно, чтобы они стали продаваться хуже коричневых и зеленых. Ответа от красных и коричневых приправ он так и не дождался. Вместо них ему отвечал дождь, упорно барабанивший по ветхой черепичной крыше лавки. Капля за каплей, жизнь за жизнью — казалось, именно это ответил ему дождь — и никуда от этого не деться…
Дождь шел и на курорте Гляйхенберг, где лечился Бороевич фон Бойна. В санатории, походившем на огромный отель из лучших времен, где немецкие семьи отдыхали в твердой уверенности, что хорошие времена неподвластны плохим переменам, угнетенному духом фельдмаршалу с Восточного фронта были выделены просторные апартаменты с террасой, смотревшей на курортный променад. Он вошел в номер как командующий, но, как только за ним закрылась дверь, рухнул в кресло как сломленный жизнью человек. Нераспакованные чемоданы уставились на него, а солнечные лучи, пробивавшиеся сквозь щели жалюзи, косо освещали только один его полуприкрытый глаз… В этих комнатах фон Бойна начал мучительно выздоравливать. Он больше не вспоминал два Перемышля — ни ложный, который он занял, ни истинный, в который не смог прорваться. Он только улыбался любезным докторам, приносившим ему странные лекарства, бдительно охраняя прибывший с ним багаж. Каждое утро он, так же как и на фронте, обсуждал распорядок дня с двумя своими адъютантами и аккуратно чистил две пары сапог. В шкафу висели два мундира и два блестящих шлема с черными перьями.
Точно в полдень фельдмаршал спускался в столовую, разодетый как на парад: в отглаженной форме и стальном шлеме, украшенном черными перьями. Он неизменно привлекал к себе всеобщее внимание, но ни с кем не сближался, считая, что раз идет война — его место на одном из фронтов. Но как узнать, который из них настоящий? Когда через несколько недель лекарства не оказали на него заметного действия, один молодой врач, принятый на испытательный срок из местной клиники, изъявил желание посвятить себя фельдмаршалу. Они подружились. Фельдмаршал даже стал относиться к молодому человеку, как к сыну. После двух совместных обедов тот наконец признался, что он не пациент, а врач. Через неделю фон Бойна пригласил его в свои апартаменты.
В большой гостиной молодой врач быстро заметил, что каждая вещь фельдмаршала имеет свою копию, словно эти резервные экземпляры предназначены духам прошлого: одежду стирают, гладят, наводят на нее лоск и… откладывают в сторону. Никто не надевает ее на себя. Ему сразу же стало ясно, что излечение этого выдающегося человека возможно, только если удастся уговорить фон Бойну начать носить «резервные вещи». Молодой доктор не удивился, когда фельдмаршал отказался это делать, но он знал, что в тот день начался сизифовский подъем Бороевича на утес шизофрении, который должен завершиться или отъездом из санатория, или полным крахом одного из самых блестящих офицеров армии Двуединой монархии.
Ежедневно в полдень доктор и прославленный пациент встречались за обедом: первый — в весеннем вязаном жакете с полотняным поясом; второй — в парадной форме. Доктор быстро научился различать близнецы-сапоги, близнецы-ордена, близнец-мундир и близнец-шлем. Ему понадобилось еще двенадцать обедов, чтобы однажды вечером уговорить фон Бойну примерить неношеную пару сапог. Для генерала это было нечто совсем новое. Он потел, колебался, отбрасывал сапоги, предназначенные православному Бороевичу, и в конце концов решился. Как только он потянул голенища наверх, перед ним воскресла позабытая картина из его жизни. Он вспомнил мать и колыбельную на сербском, которую для него никто не пел почти полвека. Генерал заплакал в своих апартаментах, но не захотел обнаружить слабость перед молодым доктором, который похвалил его, когда увидел обутым в «прокаженные» сапоги.
«Теперь мы пустились в длинный путь, — сказал ему доктор, от которого пахло кремом для волос, — на нем встретятся и тернии, и неверные повороты, и острые косы, но мы не смеем отказываться от этого». И Бороевич не отказался. Когда он надел форму, годами предназначавшуюся фантому его детства, то ощутил прикосновение колючих дедовских усов; когда впервые надел шлем, который никогда не надевал раньше, — уловил запах ладана в маленькой церкви в Бойне… Он сотрясался от рыданий и бил себя в грудь в своих апартаментах, однако все-таки не терял контроля над собой и «сохранял лицо» во время обеда, к которому он продолжал спускаться по-солдатски точно, аккуратным и собранным на вид. Однако врач знал, что процесс выздоровления закончится тогда, когда фельдмаршал перестанет делить еду на тарелке на две равные части и есть только ту половину, что ближе к нему. Еще шесть обедов понадобились доктору для того, чтобы уговорить фельдмаршала перейти на «территорию неприятеля» и «реквизировать там немного продовольствия» (он сознательно использовал военные термины), а когда ему удалось и это, фон Бойна мог бы смело явиться на первый доклад начальству.
Полностью выздоровевший или все же не до конца, он снова мог служить монархии. Прибыв на Восточный фронт, фельдмаршал тут же потребовал двух коней, двух адъютантов и двух начальников штаба, но теперь использовал и тех и других в полном убеждении, что такой двусторонний взгляд на вещи поможет ему избежать ошибок и выбрать правильную цель. Двадцатого апреля 1915 года Бороевич был направлен на Итальянский фронт, поскольку шпионы, более удачливые, чем Лилиан Шмидт, сообщили, что Италия вскоре вступит в войну против Австро-Венгрии. Так фон Бойна стал командующим армии накануне нескольких сражений при Изонцо. Штабы он разместил севернее реки Пьяве, сапоги надевал поочередно, до полудня ездил на одном коне, а после полудня — на другом, и ему казалось, что все его проблемы остались в прошлом.
На Итальянском фронте сначала не происходило ничего особенного, но фельдмаршал знал, что на другом конце Европы предстоит великое сражение, так как ему пришлось подписать приказ, согласно которому все корабли, находившиеся под его командованием и стоявшие на якоре в Риеке и Пуле, направились в Эгейское море, где они должны были встретиться с британскими и французскими судами, выдвинувшимися 25 апреля 1915 года в направлении южной стороны Дарданелл к полуострову Галлиполи, к турецкому местечку Кумкале. Рассказ эфенди Йилдиза об этой необдуманной высадке с целью завоевания Стамбула касается фон Бойны ровно настолько, насколько ему понадобилось времени подписать приказ. А само повествование гораздо больше касается шнурков.
