Соблюдая осторожность я обмотал левую руку носовым платком и приготовил топорик. Срублю крайний шар, уложу в тканевую петлю и отнесу в лодку. Если гриб пустит сок или иную пакость, прикасаться к ней и не подумаю. Руки потом придется тщательно вымыть…

Примериваясь, я склонился к крайнему в колонии растению. Кожура, на вид плотная, в неочевидных коричневых разводах, выглядела недурно. Наверняка внутри ароматная питательная мякоть, которую удобно резать ножом на порции…

Додумать я не успел: кожура шара мгновенно пошла трещинами и оттуда взвились струи чего-то похожего на серую муку. Это завеса врезала мне прямо в лицо. Я с опозданием попытался заслониться ладонью — тщетно, пелена уже осела на мои щеки, ослепила. Она оказалась клейкой, словно настоящее, только что замешенное тесто. Еще не поняв, я попытался протереть глаза намотанным на кисть платком. И тут пришла боль…

…Я катался по мшистым корням, вопя и раздирая себе глазницы. Щупальца невыносимой боли проникали сквозь глазницы, прорастали вглубь черепа жгучими, неумолимыми нитями-корнями. Если бы я мог нащупать выпавший из рук топорик, я бы расшиб себе башку. Какая безумная боль!

…Кто-то кричал надо мной, потом меня поволокли прочь. Испуганно перекликались волонтеры, издали что-то орал Сэлби. Не помня себя, я отбивался, мне в лицо лили воду, а я орал, орал и визжал как раненая свинья.

Наконец мне скрутили руки и бросили в ялик. Ослепший и беспомощный, я лежал спиной в воде на днище и неистово сквернословил. Похоже, меня угостили прикладом — к жгучей боли в глазах и голове прибавилась тупая боль в челюсти. Как ни странно, это слегка привело меня в чувство.

…Покачивалась лодка, сопели гребцы. Я и белый костер в моем черепе валялись у них под ногами. Я понимал, что ослеп и умираю. Что ж. Болота поставили мне воистину безупречный снукер. Болота меня подловили. Я беспомощен и обречен. Матч-бол с грибами оказался внезапен, прост, надежен и по-своему изящен в исполнении. Противник был куда виртуознее, чем казалось. Мне оставалось надеяться побыстрей околеть…

Вкрадчивые вздохи густых болотных вод, редкие резкие вскрики птиц, шелест ветра… Ночью Болота спокойны. И я спокоен. У меня тоже ночь. Теперь навсегда…

Лагерь тих, до меня не доносится ни звука. Я с двумя одеялами брошен у границы лагеря, дабы не заразить кого-либо грибной заразой. Лейтенант Келлог предусмотрителен и милосерден. Пока мне позволяется жить и служить лабораторным материалом, объектом наблюдения. Инфузорией под микроскопом.

Я слеп и безнадежен. «Споры» — утверждает доктор Крафф. Меня сразили споры дьявольских грибов, выжрали мои глаза и жрут мой мозг. Это больно. Кричать бесполезно, я обречен, но хочу оставаться мужчиной до конца. Вероятно, временами я все равно кричу, поскольку Док уже дважды колол мне морфий. Наркотик не приносит облегчения, просто мой бред становится бессвязнее.

Доктор утверждает, что мои глаза целы. Не вижу смысла спорить: все равно те несравненные ощущения, когда глазные яблоки стекают раскаленным свинцом внутрь черепа, я едва ли способен пересказать даже столь внимательному слушателю, как док Крафф.

… — Не отчаивайся, дружище. Вполне возможно, это был всего лишь чрезвычайно болезненный, но поверхностный ожог роговицы. Глаза выглядят абсолютно целыми, — утверждает доктор, меняя на моих глазных впадинах тампоны с мазью и накладывая новую повязку.

— Да, сэр, — бормочу я, сдерживаясь из последних сил. Искушение оттолкнуть мучителя, наугад врезать ему по морде, чрезвычайно велико. Хотелось бы околеть в относительном покое. Три дня я ничего не ем — впрочем, меня никто особо и не заставляет. Энди Дженкинс

— конченый человек, обуза и падаль, а провизии и так в обрез. Все верно. У меня нет аппетита, и мне давно пора отправиться подальше от этих болот. Даже зрячие и относительно здоровые члены нашей славной команды догадываются, что хуже нам не будет и на том свете. Мне пора, о, воистину пора, оставить гнилое одеяло и свою боль здесь. Черт возьми, да где же эта смерть⁈ Я бы и не пил, но жажда уж очень коварная особа. Трудно удержаться и не нашарить флягу, когда весь горишь, а в горле словно лопнувшие кузнечные меха скрипят.

…Днем шел дождь, одеяло стало еще одним компрессом, к вечеру выглянуло солнце, я чувствовал его кистями рук, и меня знобило меньше.

…— Спокойнее, Энди, — утешает Док. — Все не так скверно. Мы вполне способны выбраться…

Доктор Крафф — оптимист. Образование у меня специфическое, между заботами в биллиардной довелось наслушаться много всякой философской всячины. К примеру, дядя Гарри любил повторять, что не доверяет двум породам людей: гомосексуалистам и оптимистам — и те и другие лыбятся не по делу.

«Способны выбраться», ну как же. У нас отличные шансы. В первые сутки, пока я валялся без чувств, пропал Антонио. Просто сгинул без следа и слов прощания. Его искали, отправили ялик проверять соседние острова — безнадежно. Лейтенант запретил ходить поодиночке, хотя проклятый Ремонтный остров просматривался поставленным у лагеря часовым почти насквозь. Днем парни посменно трудились под кормой «Ноль-Двенадцатого»

— железо инструмента и упорство идиотов дюйм за дюймом освобождало винт. Я слышал понукания и оскорбления лейтенанта, звуки побоев: пинки сапогом и свист палки до смешного легко угадываются на слух. Наш командир бдит. Если бы я не был слеп, я бы убил этого паршивого ублюдка. Он полагает, что страх и побои сделают больше, чем просто страх за свою жизнь…

Я подыхал и в перерывах между приступами беспамятства и жгучей боли размышлял о том, зачем вообще жил. Ислингтон, квартирка на втором этаже, наивные радости детства… Полноте, вправду ли это было в моей жизни? Перед смертью хочется вспомнить что-то светлое, но моей памяти абсолютно не за что зацепиться. Разве что зеленое сукно бильярдного стола, стук шаров, негромкий разговор в буфетной… Утро, когда в «Георге» только свои. Я сыт, у меня ничего не болит, я могу задержаться у стола на пару минут и попробовать несколько ударов…

Корни, давящие в спину, шорохи среди ветвей, которых я уже не вижу, сквернословие в лагере, вонь ила и моих штанов. В беспамятстве даже истинный герой не уследит за своим организмом. За тем, что осталось от организма…

Когда же я подохну? Нож у меня забрал Сэлби. 'Во избежание греха малодушия, " — сказал этот умник. Как будто я не знаю, что он давно положил глаз на мой клинок. Роговая рукоять, недурная шеффилдская сталь. Одна из немногих вещиц, связывавшая меня с прошлым. Впрочем, к чему покойнику сожалеть о вещах?

…Снова накатила боль — по моим глазным нервам, жилам, сосудам и всему, что там в башке есть, струилась жгучая пунцовая боль. Раньше я не догадывался, что у каждой боли есть свой цвет. Жаль, что художникам недоступна слепота — вот когда открывается истинная широта палитры, будь она проклята!

…Я очнулся, разжал сведенные судорогой пальцы. В правой руке что-то было… а, фляга. Кажется, случайно открылась — слабо булькает вытекающая вода. Я поднес горлышко ко рту — вот, почти два глотка осталось.

— Я больше не могу, — прошептал я фляге. Пустой сосуд ответил чуть слышным эхом. При некотором желании в отзыве посудины можно было уловить сочувствие. В остальном фляга мне не поможет: слишком легкая и ремешок короткий.

Я оперся о сырые корни и с трудом сел. Руки от малейшего напряжения начинали дрожать, но, как ни странно, я мог сидеть. Прижатые к груди руки постепенно перестали трястись. Растирая кисти, я прошептал:

— Энди, уж один-то фрейм ты должен взять. Хватит валяться. Чего ты ждешь, дурень?

Вот это точно — ждать мне нечего. Я сидел, слушал Болота. Меня трогали сырые вялые дуновения. Должно быть, это туман. Нагляделся я на эту низкую дымку, ползущую через воду и тростники, когда был живым и зрячим. Через такую идешь, собственных сапог не видишь. Ну, мне-то уже без разницы.

Итак, что я могу? Могу быть оптимистом, как Док, и ждать. Завтра к нам придет помощь