Несомненно, ремонтируемый «Ноль-Двенадцатый» пребывал в хаосе и беспорядке, но я знал, где можно отыскать надежный конец…

На палубу я взобрался без труда — руки и ноги помнили каждое движение, крен корпуса мне не мешал. Наверху я замер, прислушиваясь. Привычные звуки спящего корабля, только из отсека механика не слышно переливчатого сопения. Да, Антонио уже покинул борт…

Вслушиваясь и высчитывая точную череду движений, позволяющую бесшумно извлечь из рундука веревку, я невольно представил нашего «Ноль-Двенадцатого» через сто лет. Ржавый рыже-бурый, насквозь прогнивший корпус, обросший кустами, на рубке пятна старых птичьих гнезд. Над островком рухляди словно кость торчит лишь побелевшая от густого слоя помета мачта. Почему-то я знал, что ни за сто, ни за двести лет, никто не побеспокоит сгинувший катер. Наша плоть и кости уже давно станут частью Болот, а «уайт-012» все еще будет торчать памятником человеческой глупости. Справедливо. Ведь все мы, даже наши волонтеры знали, что сюда идти запрещено. Дело не в нашей трусости, просто это место не для людей. Увы, это сложно объяснить, проще почувствовать…

Я слышал из бакового отсека негромкий посвист спящего лейтенанта. Даже во сне наш сэр-лейтенант звучал подло и злобно. Вот человек, приведший «Ноль-Двенадцатого» и его команду к отчаянию, бессмысленной смерти и ржавчине. По-правде говоря, я не испытывал особой скорби по поводу собственной судьбы и судьбы моих обреченных сотоварищей. Мы сами виноваты. Но катер жаль. Он был создан вовсе не для того, чтобы ржаветь здесь вечно. Это лейтенант Келлог и те, кто его послал, виноваты.

А почему бы, собственно, и нет? Внезапная идея меня опьянила. О, это было прилив вдохновения, резче и ярче разом влитого в глотку стакана бренди. Почему я не могу рискнуть? В моем-то положении? Кто или что меня остановит?

Я беззвучно двинулся на нос. Руки сами находили леера и снасти, ноги легко ступали по наклонной палубе. В пьянящем азарте мой организм даже забыл о боли и слабости…

…Не знаю кто оставил ведро не на месте, но оно меня чуть не сгубило. Каким-то чудом я успел подхватить столь знакомый предмет обихода. Машинально ощупывая законопаченные швы — пакля держалась недурно, что ж, при жизни мистер Дженкинс кое-что умел — я отставил ведро с дороги.

…Люк носовой каюты, где квартировал лейтенант Келлог, выходил прямиком на палубу. «Ноль-Двенадцатый» отнюдь не комфортабельное пассажирское судно, здесь местечко, где можешь свободно вытянуть ноги — уже привилегия. В данном случае заведомо душноватая привилегия — люк приоткрыт и застопорен внутренним рычажным замком. Что ж, лейтенант чувствует себя в полной безопасности. Так и есть: злым рыбкам-ванделлиям до него ни за что не добраться. Людям (живым и не совсем), в общем-то, тоже. Если только эти люди не знают катер назубок…

Отжимая ногтями тугую чеку и вынимая втулку стопора, я улыбался. Работать, согнувшись в неудобной позе, предельно выгибая втиснутое под крышку люка запястье, было куда как неудобно, но какие неудобства у слепцов кроме безглазия? Продолжай, Энди, вдруг тебе повезет…

…Болота замолчали, ни звука, ни всплеска. Я действовал во тьме слепоты, но был уверен, что в эту минуту облака разошлись и луна со своим двойником смотрят в спину человеку. Согнутому человеку с завязанными глазами, желающим хоть напоследок сделать себе подарок…

Осторожно откинув отсоединенный люк, я, не мешкая, соскользнул по узкому трапу. Сейчас лейтенант зашевелится…

Конечно, свежесть ночного воздуха обеспокоила нашего геройского командира. Он повернулся на койке, судя по звуку, потянул одеяло, но я уже прикрыл люк. В привычной духоте Келлог пробормотал что-то невнятно-требовательное и стих. Возможно, он смотрел на меня и готовил револьвер, но скорее, вновь погружался в глубокий сон. Мне хотелось намурлыкать ему колыбельную, но, честно говоря, я не помнил ни единой.

…Посвист, с язвительным подхрюком — отвратительно, словно подсвинок на койке вытянулся. Тощая скотина в мундире. Он ведь не раздевается, как и следует суровому настоящему вояке…

Протянув руку, я нашарил ячейки с сигнальными флагами. Вот и небольшая бухта запасной бечевы, ждет меня в нижнем ящичке, весьма удобно свернутая. Еще бы, я ее туда и укладывал.

Мои руки сами собой связали парную петлю. Теперь все зависело от того, в какой позе спит наш герой.

Я вслушивался в свистящее посапывание и продумывал точную череду движений. Бесспорно, мне нужен безупречный брейк[3]. Но в столь сложной партии идеальная игра маловероятна. Следовательно, готовим отыгрыш[4]. Я ощупывал пространство над лежащим, опасаясь задеть лишнее и заставляя себя быть пунктуальным. Так, вот она, револьверная кобура — раньше мне казалось, он вешает ее ближе к изголовью. Что ж, пора начинать. Я скинул с себя липкую рубашку…

…Он рванулся, едва почувствовав как на запястье затягивается веревка. Лейтенант выбросил свободную руку к оружию, ногти скребанули по кобуре, видимо, Келлог почти открыл ее, но силок заготовленной мною парной петли уже захлестнул и эту руку, обуздал рывок. Хе-хе, я всегда сомневался в целесообразности кобур с тугим глухим клапаном…

…Дальше все продвигалось не очень прилично. Я ерзал на пытающемся вскочить теле, удерживая его на койке и вжимая ком тяжелой от влаги и грязи рубахи в физиономию жертвы. Шума мы производили не так чтобы много, но вот вжимать в постель извивающееся тело мне абсолютно не нравилось. Насколько помнилось по моей зрячей жизни, лейтенант Келлог абсолютно не походил на симпатичную леди…

Предаваясь этим скорбным и слегка философским мыслям, я душил героя, не забывая вдавливать рубаху ко рту и носу жертвы непременно самой мягкой частью. Воротник моего рубища сохранил определенную жесткость и мог позволить жертве глотнуть воздуха, что было неуместно. Из тяжелого комка сырости и грязи, все еще считавшегося моей одеждой, выжималась жижа — полагаю, это могло послужить лейтенанту небольшим утешением. Со смазкой и задыхаться полегче…

…Он дергался все слабее. Глухие звуки из-под тряпки, столь старательно зажимаемые мной, стихли…

— Да, сэр, вот и за вами пришли Болота, — прошептал я выжатой тряпке и тишине.

Выждав еще, я встал с тела и подтянул штаны. Руки мои дрожали — оказывается, я был вовсе не так хладнокровен как мне казалось. Все же убийство — тяжкий грех. Даже если удавить такого мерзкого типа, как лейтенант Келлог. Что ж, мне придется записать на свой счет еще один грех. Самоубийство это еще одно убийство, густо приправленное неверием и малодушием. Ну что ж… Револьвер шестизарядный, уж один-то приличный патрон мне определенно должен достаться…

Револьвера в кобуре не было. Думая, что он выпал во время наших коечных упражнений, я обшарил постель и тело покойника. Руки опять затряслись сильнее. Револьвера не было. Хотя «веблей» достаточно весомое оружие, если бы он упал на койку или где-то рядом, я бы почувствовал. Нужно подумать и понять, куда делось оружие…

…Я сидел на полу и не мог думать. Я был выжат как собственная рубашка. Где-то рядом был кортик лейтенанта, его штуцер и офицерский пневм. Но я не мог себя заставить отыскивать оружие. У меня не было сил. Черт, я слишком устал, чтобы умирать сегодня.

Машинально я снял веревки с рук лейтенанта и уложил бечеву обратно в ячейку с флагами. Натянув на себя тряпку рубашки, двинулся к люку. У меня еще хватило разума поставить на место втулку и оставить люк закрытым…

Катер спал, доносилось басовитое похрапывание шкипера Магнуса, частенько превосходящее все остальные сонные звуки. В вытащенном на берег ялике под парусиновой броней дружно сопело уцелевшее волонтерство.

Чувствуя, что сейчас просто рухну, я спустился с борта катера на землю. Вновь путь на четвереньках, снова влажный воздух играл запахами табака и сейчас дым казался даже вкуснее. Лужа, корни… На этот раз я пытался не оставлять следов, но не уверен, что преуспел в этом…

…Помнится, я прополз мимо одеял, пришлось возвращаться и нашаривать их среди переплетения ветвей кустарника. От азарта и опьянения не осталось и следа, я вымотался так, что едва не скулил подобно околевающему щенку. Наконец я наткнулся на одеяла, кое-как в них завернулся и провалился в забытье…