Дрянь в бочке сопротивляется, наматывается на ручки инструментов, облепляет их. Наконец Шила вытаскивает грабли и отступает, тяжко дыша.

— Выбросьте это, — говорит она, кивая на бочку. — И следом сразу домой, а не то ввалю обеим. — Забирает ведро и кастрюлю и возвращается в дом.

Трей и Мэв обнимают бочку за бока и волокут ее за дом и вверх по склону. Там есть овраг, куда они сбрасывают ненужные крупные вещи, сломанные велики и детскую кроватку, из которой выросла Аланна. Бочку неудобно держать, она тяжелая, скребет по двору с громким назойливым хрустом, оставляя за собой широкую полосу разодранной почвы и след черной жидкости. Оказавшись в зарослях, они вынуждены поминутно останавливаться, перетаскивая бочку через корни и колючки.

— Ты про себя думаешь, что вся такая крутая, — говорит Мэв. Голос у нее такой, будто вот-вот разразится слезами. — А посмотри, что наделала.

— Ты вообще не врубаешься, — говорит Трей. От таскания бочки плечи у нее ломит, мухи шумно клубятся у потного лица, но свободной руки, чтоб от них отмахнуться, у нее нет. — Тупая ты корова.

Горный склон обрывается оврагом с убийственной внезапностью. Крут он и каменист, в смазанных пятнах мускулистых живучих кустов и мешанине высокой травы. На дне, среди поросли в пересохшем речном русле, Трей видит, как солнце блестит на чем-то выброшенном раньше.

— Ты это все запорола специально, — говорит Мэв. — Никогда не хотела, чтоб он вернулся.

Вдвоем они сбрасывают бочку в овраг. Та скачет вниз, к руслу, громадными зигзагами, исторгая зловещее «бум» при каждом ударе о землю.

— Я пошла, — говорит Трей, пока они убирают со стола после ужина. У Шилы ничего не было приготовлено, поэтому ужин свелся к унылому рагу из картошки, моркови и бульонных кубиков. Джонни устроил целый спектакль, восхваляя вкус блюда и рассуждая о том, что в фасонных ресторанах традиционная ирландская кухня — последний писк. Никто, кроме Лиама, не голоден.

— Никуда не пойдешь, — говорит Шила.

— Я погулять.

— Нет. Помой младших.

— Потом помою. — Трей не в силах смотреть на эти лица ни секундой дольше. Кажется, будто вокруг нее смыкается воздух. Ей нужно подвигаться.

— Сейчас помоешь.

— Конечно, нельзя тебе, по-любому, — говорит Джонни тоном миротворца. — Я сам собираюсь чуток размяться, погодя, а ты оставайся, поможешь мамке, пока меня нет.

— Не хочу я, чтоб ты уходил, — говорит ему Мэв, надувая губы. — Останься. — Ластится к Джонни сбоку. Он улыбается и приглаживает ей волосы.

— Ведешь себя как маленькая, — говорит Трей.

— Нет, не как маленькая! — огрызается Мэв. — Я хочу папочку!

— Тебе одиннадцать.

— Мне страшно!

— Я с тебя сблевану.

Мэв пинает Трей, попадает ей в голень. Трей толкает Мэв так сильно, что ту отбрасывает на кухонную стойку. Она визжит и бросается на Трей, тянется ногтями ей в лицо, но Трей перехватывает ее запястье и лупит прямиком под дых. Мэв сипит и лезет схватить Трей за волосы, но роста не хватает. Где-то рядом слишком громко хохочет Лиам — фальшиво, но остановиться не может.

Между ними встает отец. Он тоже ржет как ненормальный.

— Тихо, тихо, тихо, осадите коней-то, — говорит он, взяв каждую за плечо и разводя по сторонам. — Боже святый всемогущий, вы гляньте, какие у нас тут злюки! Отставить мне тут. Этим пусть большие пацаны-петухи занимаются. Вы-то слишком красотки обе, чтоб такие личики портить. Все хорошо, Мэвин, любушка?

Мэв разражается слезами. Трей сбрасывает с плеча отцову руку и идет к мойке сполоснуть лицо. Ей кажется, будто она тонет, с каждой секундой все глубже в болоте, будто гора засасывает ее в себя.

По дороге из дому Джонни сует голову в комнату к Трей, где та закрылась, чтоб убраться ото всех. Мэв — в душе и торчит там уже какое-то время. Трей готова спорить на деньги, что Мэв расходует всю горячую воду нарочно.

— Вот ты где, моя женщинка-дикарка, — говорит отец. Навел сплошной марафет — свежая рубашка, волосы уложены привлекательной волной; Трей улавливает его лосьон после бритья. Вид у отца такой, будто он собрался на свидание. — Так, делай как мамка велит, пока меня нет, и присматривай за малышней. И не цапайся с Мэв. Она чуток нервная, ну. Она ж не виновата, что не такая взрослая и храбрая, как ты.

Трей пожимает плечами. Вычесывает Банджо. Обычно он упивается вниманием и повертывается и так и эдак, чтобы Трей не пропустила лучшие места, но сегодня псу слишком жарко и он в силах только лежать, будто расплавленный. Трей прикидывала, не сложить ли вычесанную шерсть к Мэв в постель, но подобная детсадовская херня не по делу в том положении, в каком они оказались.

— И не морочь себе голову, вот что, — говорит отец, грозя ей пальцем. — Никто ничего сегодня ночью не устроит. Они все разошлись хорошенько отсыпаться — после вчерашних-то проказ. И ты давай тоже.

— Почему мне-то нельзя на улицу?

— Ну чего ты, — укоризненно говорит Джонни. — Я понимаю, ты по своим приятелям скучаешь, но тебе чуток ответственности не повредит. Всего на один вечер, а завтра уже гуляй сколько влезет.

Трей не откликается. Джонни меняет тон.

— Ай солнышко. Жуть как трудно быть старшей, а? Вот классно-то будет, когда Брендан набродится вволю и вернется домой. Опять в младших станешь, пусть у парня-бедолаги голова болит.

Думать о Брендане Трей не желает. Не отрывает взгляда от Банджо.

— А пока, — говорит Джонни, — ты остальным говори, что все шик. Потому что так оно и будет. Я сегодня свою часть дела сделаю, а ты свою — завтра, и все у нас покатится дальше как по писаному, и глазом моргнуть не успеешь.

— А твоя часть какая? — спрашивает Трей.

— Ай, — отвечает Джонни, постукивая себя пальцем по носу, — так тебе все и скажи. То-сё, пятое-десятое. Ты, главное, отдохни, у тебя завтра денек плотный. — Подмигивает Трей, показывает ей большой палец и удаляется.

Укладываться Трей не хочет, но после прошлой и позавчерашней ночи по-другому не в силах. Вплывает в потную дрему и выплывает из нее, вздрагивая, настораживается, улавливая звуки то ли наяву, то ли во сне — закрывается дверь, чужой голос говорит ей на ухо: «Стоп», — вспышка света, настойчивый овечий клич — и опять ее утаскивает в дрему, где все это гаснет. Мэв ворочается и горестно бормочет.

В десятый раз полупроснувшись и разглядев по краям занавесок рассвет, Трей заставляет себя сесть. В доме тихо. Когда все проснутся, быть дома она не желает — чтобы отец приобнимал ее за плечи и отдавал приказы, а Мэв дулась и ныла, чтобы он обратил на нее внимание. Трей выносит ботинки в кухню, кормит Банджо и, пока он ест, мажет себе маслом несколько ломтей хлеба. Найдет себе место в теньке, где поесть и подождать, когда проснется Арднакелти, чтоб начать оценивать ущерб.

Ее все еще не оставляет проблеск надежды, что отцу действительно удастся вернуть план в нужную колею. Как она и говорила Келу, плести небылицы он мастак, и подстегивает его отчаяние — может, у него и впрямь получится. Проблеск тусклый и делается все блеклее, стоит Трей вспомнить столп огня во дворе, но ничего другого у нее нет, а потому она его бережет.

Блеяние, что она слышала в ночи, — настоящее: несколько черномордых овец, у каждой на правой ляжке клякса красной краски, топчутся по двору, жуют что удается найти. Отара Малахи Дуайера опять нашла брешь в загоне — или проделала новую. Под счастливое завывание Банджо овцы торопеют и устремляются к деревьям. Трей пересматривает свой план. Малахи ей нравится, он всегда слал ее с поручениями, когда была мелкой, и держится правила горных жителей: не задавать вопросов. Не херней страдать она будет, пока все спят, а сходит на гору и скажет Малахи, что у него овцы разбежались. К тому времени, как поможет ему их согнать, уже будет в самый раз идти к Норин.

Она и за ворота не успевает выйти, как потеет. Солнце только-только встало, но сегодняшний горный ветерок едва шевелится, а небо такое тяжкое, что Трей чувствует, как оно давит ей на барабанные перепонки. Гроза — вот что всем необходимо, но небеса всё так же бездумно пусты, как и все последние недели напролет.