— Вот ты мне это и скажи, Миляга Джим, — говорит Март. — Сам там был. Ты и скажи. — Пораженный внезапной мыслью, он ищет что-то в кармане брюк. — Глянь, что я тебе покажу. Ехал я домой и фарами поймал эту твою, блин, хрень — зомби того. Я тип наблюдательный и заметил, что как-то он у тебя поменялся. Ну, подъехал да и глянул. И ты прикинь, что на том парняге надето было.

Торжествующе встряхивает чем-то и подносит поближе к Келову лицу. Чтобы опознать этот предмет, Келу приходится податься вперед. Это Мартова оранжевая камуфляжная панамка.

— Не понравилось ему, что я ее с него снимаю, — говорит Март, — но я с ним дрался, как Роки Бальбоа, ей-ей. Никто не разлучит нас со шляпой моей.

— Чтоб мне провалиться, — говорит Кел. Рот он держал на замке, но всю дорогу считал, что Март прав и за исчезновением панамы стоит Сенан. — Сенан невиновен.

— Именно, — говорит Март, маша панамой на Кела. — Я, когда не прав, не боюсь в этом признаться. Сенан был у подножья горы — с тобой и со мной, — когда шляпу нацепили, и я теперь должен человеку извинения и пинту. Так кто же у меня ее спер, а? В следующий раз пожелаешь какое дело распутать, Миляга Джим, — приложи свои следовательские навыки да поработай вот над этим.

Он нацепляет шляпу на голову и удовлетворенно похлопывает по ней.

— Все хорошо, что хорошо кончается, — говорит он. — Вот мой девиз. — Салютует Келу клюкой и хромает по дороге во тьму, насвистывая веселый мотивчик и стараясь поберечь все свои суставы разом.

Дома у Трей — была — всего одна уборная и горячей воды всегда в обрез, и поэтому дома у Кела она пользуется возможностью принять самый длинный душ в своей жизни, когда никто при этом не колотит в дверь. Увечную ногу она держит на табуретке, которую они смастерили, когда Трей была поменьше ростом, чтоб ей доставать всякое с верхних полок. Горячая вода щиплет ожоги, в волосах у Трей мелкие ссадины-подпалины.

День вспыхивает у нее в уме бессвязными картинками: Нилон откидывается на стуле; деревья, сделанные из пламени; Лена шагает по тропе; бензин плещет в нагруженную тачку; руки матери на столе в солнечном свете. Все это, не считая пожара, случилось словно бы много лет назад. Потом она ко всему этому, возможно, что-то и почувствует, но пока ни для чего нет места: ум слишком переполнен вспышками. Чувствует она лишь одно — облегчение, что она у Кела.

Выйдя из душа, Кела она нигде не видит, но Драч мирно спит в своем углу, и Трей поэтому не тревожится. Садится на диван, заново перебинтовывает лодыжку и осматривается. Ей эта комната нравится. В ней есть ясность, у каждого предмета свое место. Книги стоят ровными рядами на подоконнике — книжный шкаф Келу б не помешал.

Трей ловит себя на том, что эту мысль отвергает. Отплачивать Келу за то, что он ее принял, было бы тупо — детсадовский поступок. Она уже наконец нашла достойное подношение — свою месть. Ее долги перед Келом закрыты так, что нет обратной дороги к детсадовской херне типа ветчинной нарезки или книжных шкафов. Они теперь совсем на другой ноге.

Кел обнаруживается у передних ворот — опирается о стену, смотрит на пожар.

— Эй, — произносит он, поворачивая голову, когда слышит ее шаги по траве.

— Эй, — отзывается Трей.

— Тебе на ту ногу наступать нельзя. Ей покой нужен.

— Ага. — Трей сплетает руки на груди и упирается локтями в стенку рядом с Келом. Полагается на него в том, что он не станет с ней разговаривать, — по крайней мере, ни о чем таком, что требует мысли. За последние недели Трей наговорилась и надумалась на всю оставшуюся жизнь вперед.

Огонь выжег сам себя со склона и, взойдя, ринулся по хребту; пламя в глухой тьме прорисовывает знакомый очерк. Трей прикидывает, сколько еще народу в округе застыло, наблюдая, в воротах или у окон. Надеется, что каждый мужчина и каждая женщина в этой толпе распознает, что это такое: погребальный костер Брендана.

— Мама твоя какие-нибудь твои вещи прихватила? — спрашивает Кел.

— Ага. Почти все.

— Хорошо. Мисс Лена чуть погодя приедет, я ее попрошу, чтоб привезла тебе смену. Это все воняет дымом.

Трей подтягивает ворот футболки к носу, нюхает. Запах свирепый, черный, древесный. Она решает оставить эту футболку как есть. Можно протирать ею Брендановы часы.

— Попроси, чтоб и Банджо прихватила, — говорит она.

— А завтра, — говорит Кел, — я отвезу тебя в город и куплю тебе джинсы, которые тебе закрывают, блин, щиколотки.

Трей чувствует, как лыбится.

— Чтоб я приличная была, а?

— Ну, — отвечает Кел. Трей слышит, как и у него в голосе проступает невольная улыбка. — Вот именно. Не годится это — расхаживать с голыми щиколотками перед Богом и людьми. Какую-нибудь старушку до инфаркта доведешь.

— Не нужны мне новые джинсы, — машинально отвечает Трей. — Эти шик.

— Вот не надо мне этой херни, — говорит Кел, — а не то заеду в цирюльню, пока мы в городе, и всю бороду эту сбрею подчистую. Поздороваешься с моими бородавками на подбородке.

— Я передумала, — говорит Трей. — Хочу познакомиться с ними. Брей.

— Не, — говорит Кел. — Без толку. Погода меняется. Принюхайся: скоро дождь.

Трей поднимает голову. Он прав. Небо слишком темное, туч не видать, но воздух трется ей о щеки, в нос попадает прохладный и сырой, под натиском дыма чуется дух мхов и сырого камня. Что-то настойчиво надвигается с запада, набирает над ними силу.

Она спрашивает:

— Огонь затушит?

— Наверное — вместе с пожарными. Ну или хотя бы промочит все так, дальше пойти не сможет.

Трей смотрит вверх, на горный склон, где лежит Брендан и где она чуть было с ним не воссоединилась. Вероятность найти его, исходно призрачная, теперь исчезла совсем. Огонь уничтожил любые следы, какие б ни отыскала она, и если призрак его был где-то там, теперь он — лишь плеск пламени, вьющийся кверху в дыму, унесен в ночное небо. Трей обнаруживает, к своему удивлению, что она с этим в ладу. Скучает по Брендану не меньше прежнего, но нет больше той злой нужды. С ним они теперь тоже на другой ноге.

Что-то легонькое, словно мошка, попадает ей на щеку. Трей прикасается к щеке и чувствует капельку влаги.

— Дождь, — говорит она.

— Ага, — подтверждает Кел. — То-то фермерам головной боли поменьше. Хочешь, пойдем в дом?

— Не, — говорит Трей. Вроде должна быть выжатая напрочь, но нет. Прохладный воздух приятен. Ей кажется, что она могла бы простоять вот так всю ночь, пока огонь не погаснет или пока не наступит утро.

Кел кивает и устраивает руки поудобнее на стенке. Пишет Лене насчет Банджо и смены одежды, показывает Трей присланные Леной в ответ значки больших пальцев. Грачи бдят на дереве, им неймется, они хрипло комментируют происходящее и велят друг дружке заткнуться.

Полоса огня растягивается по горизонту все шире, следует за впадинами и возвышенностями горного хребта. Звук пожара долетает до них едва слышно, смягченно, словно ракушечное эхо далекого океана. Час поздний, но поля вдали со всех сторон утыканы крошечными желтыми огоньками домов. Никто не спит, все бдят.

— Красиво, — говорит Трей.

— Ага, — говорит Кел. — Похоже на то.

Опираются о стену и смотрят, а дождь брызжет им на кожу все гуще, и яркий очерк гор висит в ночном небе.

Огромная моя благодарность Дарли Эндерсон, превосходной союзнице и паладину, какой полезен был бы любому писателю, а также всем сотрудникам агентства, особенно Мэри, Джорджии, Росанне, Ребеке и Кристине; моим чудесным редакторам Андреа Шульц и Хэрриет Бёртон за их едва ли не волшебную способность видеть в точности то, чем эта книга должна была стать, а затем показывать мне, как там очутиться; сверхзвезде Бену Петроуну, Нидхи Пьюгэлиа, Бел Банте, Ребекке Марш и всем в издательстве «Вайкинг США»; Оливии Мид, Анне Ридли, Джорджии Тейлор, Элли Хадсон — в Ирландии; Сьюзен Ферраро и Сью Флетчер, все это запустившим; Адже Поллок — за ее орлиный корректорский глаз; Питеру Джонсону — за подсказки о приготовлении крольчатины; Грэму Мёрфи — за то, что разобрался, чего не показывают по телику по понедельникам в июле; Кристине Джохансен, Алексу Френчу, Сьюзен Коллинз, Нони Стейплтон, Полу и Анне Нуджент, Энн-Мари Хардимен, Уне Монтагью, Джессике Райен, Дженни и Лиаму Даффи, Кэти и Чэду Уильямзам, а также Карен Джиллес — за смех, разговоры, поддержку, творчество, ночи кутежей, ледяные ноги на зимнем пляже и все остальное необходимое; моей матери Елене Ломбарди; моему отцу Дэвиду Френчу и — всякий раз все больше — моему мужу Антони Брятнаху.