— Он мне поверил, — произносит она.

— Поверил, ага.

Лена ожидает, что Трей спросит, что произойдет дальше, но та не спрашивает. А спрашивает такое:

— Что Келу собираешься сказать?

— Ничего не собираюсь, — отвечает Лена. — Прикидываю, ты сама должна ему всю историю выложить, но решать тебе.

— Он взбесится.

— Может быть. А может, и нет.

Трей не откликается. Прижимается лбом к стеклу и смотрит, как скользит мимо пейзаж. На дороге оживленно: работающие в других местах катятся с работы домой. Поодаль, никак не затронутый этим бурным ритмом, скот неторопливо выискивает себе зелень среди желтеющих полей.

Лена говорит:

— Где тебя высадить?

У Трей перехватывает дыхание, словно она забыла о Лене.

— У дома, — отвечает она. — Спасибо.

— И то верно, — говорит Лена, включая поворотник. Выбирает кружной путь, петляющие дороги на дальнем склоне и через перевал, чтоб поменьше народу из Арднакелти их увидело. Все сегодняшнее станет общим знанием довольно скоро. Трей получит хотя бы малую передышку, чтоб привыкнуть к тому, чтó сделала, прежде чем до этого доберется вся округа.

Трей вновь вперяется в окно. Лена время от времени поглядывает на нее, замечает, как Трей методично ощупывает взглядом горный склон, словно ищет то, чего, как сама знает, ей не найти.

Кел моет посуду после ужина, и тут стучат в дверь. На пороге Март, на пальце у него звякают ключи от машины.

— Седлай призовую лошадку, Миляга Джим, — говорит он. — Дело есть.

Кел ему:

— Какое такое дело?

— Джонни Редди злоупотребил гостеприимством, — говорит Март. — Собаку не бери.

Кел сыт по горло тем, что Март со своими затеями и уклончивыми мрачными предостережениями гоняет его, как овцу.

— А иначе что? — спрашивает он.

Март смаргивает.

— А иначе ничего, — мягко отвечает он. — Я не приказы отдаю, друже. Ты б нам там не помешал, вот и все.

— Я тебе говорил уже, — произносит Кел. — Джонни Редди — не моя печаль.

— Ох, да блин, — раздражаясь, говорит Март. — Ты одну из наших в жены берешь, братец. Дитенка нашего воспитываешь, помогай тебе Бог. Помидоры растишь на нашей земле. Чего тебе еще?

Кел стоит в дверях с посудной тряпкой в руках. Март терпеливо ждет, не торопит. У него за спиной молодые грачи, народившиеся в этом году, набирают уверенности в крыльях, сыплются с ветвей и играют в расшибалочку в теплом вечернем воздухе.

— Погодь, за ключами схожу, — говорит Кел и возвращается в дом отложить тряпку.

Из гостиной доносится глухая болтовня телика, но, несмотря на это, дом кажется тихим, глубоко погруженным в неподвижность. По духу в доме Трей расчисляет, что отец вышел, а не просто спит. Что это может значить, Трей невдомек. С того дня, как погиб Рашборо, отец со двора не выходил.

Мать обнаруживается в кухне. Шила сидит у стола, ничего не чистит и не латает, просто сидит и ест тост, густо намазанный ежевичным повидлом. Когда последний раз видела мать, не занятую никаким делом, Трей не упомнит.

— Захотелось сладкого, — говорит Шила. Где Трей была с Леной все это время, не спрашивает. — Хочешь кусочек? Ужин весь съели.

Трей ей:

— Где отец?

— За ним пришли. Сенан Магуайр и Бобби Фини.

— Куда забрали?

Шила пожимает плечами.

— Не убьют в любом случае, — говорит она. — Ну, может, если только заупрямится.

С уймой всякого на уме Трей толком не смотрела на мать уже невесть сколько дней. Поначалу не может разобрать, что в матери кажется ей странным, пока наконец до Трей не доходит, что Шила — первый человек за много недель, у кого умиротворенный вид. Голова чуть откинута, чтобы поздний теплый свет из окна падал прямиком на лицо. В крутом и жестком очерке ее скул и волне широкого рта Трей впервые видит красоту, о которой рассуждал Джонни.

Трей говорит:

— Я ездила в город с Леной. В Гарду. Сказала, что на горе никого в ту ночь не было, только отец выходил.

Шила откусывает от тоста и осмысляет сказанное. Чуть погодя кивает.

— Они тебе поверили? — спрашивает.

— Ага. Вроде да.

— Значит, его арестуют.

— Не знаю. Приведут туда и расспросят, по-любому.

— А сюда с обыском придут?

— Наверно. Ага.

Шила еще раз кивает.

— Найдут то, что ищут, — говорит она. — Ждет их в сарае.

В долгой тишине лопочет еле слышный телик.

Шила показывает подбородком на стул напротив.

— Сядь, — велит она.

Трей отодвигает стул, ножки глухо скребут по линолеуму. Садится. Ум у нее не в силах и шелохнуться.

— Я видела, чтó ты затеяла, — говорит Шила. — Сперва хотела только, чтоб отец убрался, — как того и я сама хотела. Верно?

Трей кивает. Дом кажется неким местом во сне: ряд облезлых кружек на крючках под навесным шкафом словно парит в воздухе, от сколотой эмали плиты исходит невозможное сияние. Того, что может ворваться малышня или явится и постучит в дверь Нилон, Трей не боится. Все останется неподвижным, пока они с матерью тут не закончат.

— Без толку, — продолжает Шила. — Я это сразу поняла. Никуда он не собирался, пока Рашборо на него наседает. Думать мог только о том, где добыть те деньги.

Трей говорит:

— Это я знаю.

— Я знаю, что ты знаешь. В ту ночь, когда они с Келом подрались, я с него смывала кровь, а он держался так, будто меня нету. Вообще меня не видел. Но я была. Я слышала, чтó он удумал. Он тебя в оборот взял.

— Он меня не брал. Я хотела ему помочь.

Шила смотрит на Трей.

— Нет пощады от этого места, — говорит она. — Заступи за черту — и они тебя живьем съедят. Тебе конец, хоть так, хоть эдак.

— Мне насрать, — говорит Трей. В уме у нее опять завозилось. Трей шибает со всей силы: мать для нее загадка. Внутри этого безмолвия может быть запрятано что угодно.

Шила коротко мотает головой.

— Одного ребенка я этому месту уступила, — произносит она. — Еще одного не отдам.

Брендан, сияющий, как сама жизнь, молниеносно рассекает воздух между ними.

Трей говорит:

— Поэтому я хотела помочь отцу. Чтоб им отплатить. Не он меня в оборот взял. Это я его.

— Знаю, — говорит Шила. — Ты такая же паршивая, как и он, — оба думаете, что я ничего не понимаю. Я все это знала с ходу же. И не допустила б.

— Надо было тебе не лезть, — говорит Трей. Замечает, что руки у нее трясутся. Еще миг требуется ей на то, чтоб осознать, что трясутся они от гнева.

Шила смотрит на нее.

— Ты отместки им хотела, — произносит она.

— И смогла. Все устроила. Добралась до них.

— Тихо, — говорит Шила. — Дети придут.

Трей едва слышит ее.

— Они прямо туда и катились. Ничего от тебя не надо было, только не лезть. Зачем ты вообще влезла? — Ярость вскидывает Трей на ноги, но, впав в нее, она не понимает, что там дальше делать. Когда была ребенком, она в таких случаях швырялась чем-нибудь, что-нибудь била. Вот это ей сейчас охота вернуть. — Ты все испортила.

Глаза у Шилы в солнечных лучах синие, как пламя. Она против света не смаргивает.

— Ты моя месть, — говорит она. — Угробить тебя я не дам.

От этих слов Трей прекращает дышать. Облупленная бежеватая краска на стенах мучительно лучезарна, а у испятнанного линолеума появляется зыбкая рискованная прозрачность, словно он того и гляди вскипит. Трей не чувствует пол под ногами.

— Сядь, — произносит Шила. — Я с тобой разговариваю.

Миг спустя Трей садится. Кладет руки на стол, они чувствуются по-другому, гудят странными новыми оттенками силы.

— Кел тоже знал, чтó ты затеяла, — говорит Шила. — Поэтому отлупил твоего отца: хотел не меньше моего, чтоб тот убрался. Да только не убирался он. В конечном счете Келу пришлось бы его убить. Или убить Рашборо, одно из двух.

Шила рассматривает свой кусок тоста и берется за нож, чтобы добавить повидла. Солнце ударяет в банку, озаряет насыщенный пурпур самоцвета.