Лена находит дополнительную плошку, вынимает из шкафчика мешок собачьего корма. Все три собаки забывают о лапе Банджо и берут Лену в кольцо, вьются у ее ног и в полном масштабе показывают голод биглей.

— Когда мне было шестнадцать, — говорит она, — у меня подружка одна забеременела. Не хотела, чтоб родители знали. Я знаешь, как поступила? Держала рот на замке.

Трей одобрительно кивает.

— Идиётина я была хренова, — продолжает Лена. Отпихивает собак коленом, чтоб насыпать им корма. — Той подруге врач нужен был, чтоб смотрел за ней, могло ж пойти наперекосяк. Но я думала только о том, что взрослые хай подымут, все усложнят. Проще их не впутывать и разбираться самим.

— И дальше как?

— У одной из нас мозгов нашлось побольше. Рассказала своей матери. Подругу ту посмотрел врач, родила ребенка, все было шик. Но могла б в итоге рожать в чистом поле, и оба померли б. А все потому, что мы считали, будто от взрослых напряга больше, чем толку.

Трей понимает, к чему Лена клонит, но считает, что, как и с крыльцом Кунниффов, Лена не учитывает важных различий. Трей как никогда одиноко. Она чуть ли не жалеет, что вообще заявилась к Лене, раз с Банджо все в любом случае шик.

— Это кто была? — спрашивает.

— Да блин, — говорит Лена. — Дело не в этом.

Трей кое-как встает на ноги.

— Подержишь его у себя до утра? — спрашивает. — Я за ним зайду.

Лена убирает мешок с кормом в шкаф.

— Послушай меня, — говорит она. — Мы с Келом ради тебя готовы на что угодно. Ты это понимаешь, ну?

— Ну, — говорит Трей, мучительно смущаясь, не сводя глаз со жрущих собак. — Спасибо. — Эта мысль и впрямь дает вроде бы утешение, но какое-то путаное, смутное. Оно было б осязаемее, если б Трей надо было от них какое-нибудь действие.

— Вот и помни об этом. И умыться тебе надо, и в одежке этой не шастать, иначе народ начнет спрашивать, на каких это войнах ты побывала.

На пути Трей к дому гора еще хлопотливей — хлопотливость здесь того рода, что держится на краю восприятия, полнится движеньями и шорохами, какие то ли есть, то ли нет их. Ночная жизнь в полном разгаре. Без Банджо Трей как-то голо.

За Лену она не тревожится. Возьмись отец уговаривать Лену вложить деньги в воображаемый прииск Рашборо — впустую потратит время. Беспокоится Трей о Келе. Он что-то затевает — не понять, что именно, — и не знает, кто таков Рашборо. Кел, ввязавшись в дела Трей и ее семьи, уже понес достаточно ущерба. Стоит только Трей подумать о том, что Келу достанется сверх того, она мысленно надрывается. То, что она на него сердита, лишь усиливает это чувство, сейчас она особенно остро не хочет влезать в долги перед ним глубже, чем уже влезла.

Она придумает, что поделать с Келом. Где-то по дороге решение в ней прояснилось. Отец с Рашборо — единственное оружие против здешних, какое ей довелось и, скорее всего, доведется получить в свое распоряжение. Оружие заряжено и снято с предохранителя, наизготовку у нее в руке. Оружия этого она не искала — некая сила подала его Трей так же, как прежде привела в Арднакелти Кела, когда Трей надо было узнать, что случилось с Бренданом. Тогда она с Келом разговаривать боялась. Но поговорила все равно, потому что чувствовала — так же, как и сейчас, — что уйти означало бы плюнуть в лицо той силе.

Кел давно говорил ей, что каждому для жизни нужен кодекс. Трей поняла, о чем он толкует, лишь отчасти, но вопреки или благодаря этому о кодексе она думала много. Ее кодекс всегда был зачаточным, едва пробивался, но с тех пор, как вернулся отец, кодекс Трей уплотнялся и оттачивался, указывая пути и выдвигая собственные требования. Пусть убить за то, что они сделали с Бренданом, она никого не может — и не может даже отправить их за решетку, — за кровь с ней все равно должны расплатиться.

У Лены случаются легкие раздумья насчет собственной бездетности — в основном когда начинает раздражать предсказуемость жизни, — но сегодня Лена Богу за это благодарна. Трей даже не ее ребенок, а все равно мозги у Лены расплавились.

В мире Трей что-то происходит. Лена по умолчанию считает, что и ударил ребенка, и ушиб собаку Джонни, однако исходя из того, как Трей разговаривала, то была не просто пьяная истерика, а нечто, касающееся Брендана. Суть того, что с ним случилось, Лена поняла, пусть и старательно избегала узнавать подробности, но ни с Джонни, ни с его англичанином, ни с их золотом она ту историю увязать не может. Она едва не пожелала, чтоб Банджо за ночь стало хуже с лапой и поездка туда и обратно в ветеринарку дала б ей возможность еще раз подступиться к Трей с разговором, но к утру отек спал и пес уже смог опираться на лапу, хоть и считал, что пережитым заслуживает, чтобы с ним носились и кормили его дополнительно. Трей объявилась до того, как Лене настала пора отправляться на работу, и забрала пса, не сказав ничего сверх старательной благодарственной речи, которую, очевидно, репетировала. Как с Трей обходиться, Лена ума приложить не может.

Этим навыком она так и не овладела. Своих племянниц и племянников любит, играет с ними, выслушивает их горести и, бывает, высказывает мнение, если просят, однако с любыми закавыками разбираться приходится матерям или — в некоторых случаях — отцам. Возможно, Лена могла бы делать больше, если б таков был ее выбор, но он не таков. Это никогда не казалось необходимым — родители прекрасно держали вожжи сами. Что б ни происходило в жизни у Трей, эти вожжи не держит никто.

Вот наконец и Лена не в своей тарелке. Трей тут, конечно, гвоздь программы, однако дело не только в ней. Дело в Келе — он искрит нервозностью, под спокойствием дымится гнев — и в Рашборо: этот остановил Лену поболтать о пейзажах, когда она выгуливала собак, и понравился ей даже меньше, чем она того ожидала. Выжидать и наблюдать больше не годится. Наступив себе на горло, она позвонила Норин, чтоб извиниться за их размолвку давеча, однако Норин, пусть ее фонд догадок и слухов куда более впечатляющ, чем у Лены, тоже не в силах предложить ничего вещественного. И поэтому, вопреки собственному чутью, Лена отправляется в единственное место, где можно разжиться намеком на то, что за хрень вообще происходит. Лена более-менее уверена, что это скверная затея, однако ничего лучше придумать не может.

Жара сгустилась. Солнце раннего послеполуденного часа стискивает деревню до полной неподвижности, главная улица пустынна, лишь старики сидят, привалившись к стене грота, дома им слишком жарко, один обмахивается обвислыми полотнищами газеты.

Миссис Дугган видна в окне — как обычно, курит и выискивает пристальным взглядом все, что может случиться стоящего. Лена перехватывает ее взгляд и кивает, миссис Дугган выгибает бровь. Лена стучит в дверь, внутри ничто не двигается, но через миг доносится тяжелый медленный голос:

— Ну заходи давай, что.

В доме пахнет уборкой Норин, густо оттененной чем-то потным и сладким. Гостиную загромождает старая бурая мебель, разносортные фарфоровые предметы и обрамленные фотографии давних Римских Пап. Миссис Дугган гнездится глубоко в своем кресле, тело наползает на подлокотники. На ней пурпурное платье и поношенные флисовые тапочки; волосы, выкрашенные в блестящий черный, стянуты сзади в тугой пучок. Она кажется чем-то геологическим, словно дом построили вокруг нее, потому что никто не готов был сдвинуть ее с места.

— Вот ты глянь, а, — говорит она, с весельем оглядывая Лену из-под нависших век. — Лена Дунн меня навещает. Странные времена уж точно.

Миссис Дугган — одна из причин, почему Лена не завела детей. Эта женщина — густой зловонный настой всего в Арднакелти, от чего Лена хотела бы убраться подальше. В итоге Лена достигла неких своих договоренностей с этой округой, а вот вверять ей ребенка не желала никогда.

— Я тут ежевичного повидла наварила, — говорит Лена. — Принесла вам банку.

— Поем, — говорит миссис Дугган. Подается вперед, покряхтывая от усилия, чтобы забрать банку у Лены и рассмотреть ее. — Хорошо пойдет с содовым хлебом[45]. Скажу Норин, чтоб вечером спекла. — Находит банке место на столике у себя под локтем, среди чайных кружек, пепельниц, игральных карт, печенья и салфеток, и бросает на Лену взгляд. — Жалеешь сестру свою, а? Что ей на такой жаре суетиться, печь старухе содовый хлеб?