Я тоже вызвался идти. Но пришлось дождаться, пока уснет Уайлдерспин.

Мы вышли из дома примерно в половине двенадцатого. Кругом стояла тишина, словно было уже за полночь.

– Дайте спичку, – попросил долговязый возле дома номер семь.

Незнакомый голос раздался возле самого моего уха так неожиданно, что я чуть не выпрыгнул из штанов. Сзади стоял ухмыляющийся полисмен, который неслышно подошел к нам в мягких штиблетах.

– Что замышляем? – спросил полисмен, ослепляя меня светом фонаря.

– В доме творится что-то неладное, – ответил долговязый. – Дверь была открыта.

Полисмен не спеша оглядел каждого из нас, пробормотал что-то вроде: «Не похожи», поднялся на крыльцо и посветил фонарем в холл. Затем направил луч на открытую дверь.

– Похоже, воры-пильщики, – констатировал полисмен. – Газовые и водопроводные трубы крадут.

Он прошел в холл, и мы осторожно последовали за ним.

Яркий круг света от фонаря двигался впереди. Неожиданно полисмен резко выдохнул. Он стоял почти на том месте, где мы нашли Уайлдерспина. Скользнув по перилам лестницы, луч устремился туда, куда недавно смотрел наш приятель.

– Поглядите, – сказал полисмен долговязому.

Потом посмотрел Бейли, за ним – я.

Не думаю, что стоит описывать то, что мы увидели. Особый ужас вызывало обезображенное лицо. Представляю, что почувствовал Уайлдерспин, когда вспышка молнии выхватила такое из темноты. Однако нет причин пускаться в описание подробностей.

Даже увидев все своими глазами, мы не поняли, как это случилось. Но вскоре долговязый нашел объяснение.

Мертвец был одним из тех воров, которые опускаются до кражи газовых и водопроводных труб из выселенных домов. Громоотвода в доме номер семь не было, но на крыше возвышался флагшток, который по глупости оснастили позолоченным шпилем и цинковой проволокой вместо тросов. Его обуглившиеся остатки я и заметил тогда у края парапета. По всей видимости, первая вспышка молнии, которая заставила зрителей спешно покидать парк, ударила во флагшток и на своем пути в землю прошла через трубы и прочие предметы, проводящие электричество. На повороте лестницы красовался латунный светильник, а вдоль стены шли такие же перильца. Вне всяких сомнений, несчастный бродяга схватился за них, отчего неожиданным и ужасным образом выбыл из числа живых.

Бедняга Уайлдерспин пребывал в плачевном состоянии много дней, и остаток нашего отпуска прошел главным образом в заботах о том, как его успокоить. Однако потрясение не вызвало столь уж непоправимых последствий. Он всегда был нервным и впечатлительным, таковым и остался, просто в чуть большей степени.

Человек со шрамом на лице склонился над столом, разглядывая мой сверток.

– Орхидеи? – поинтересовался он.

– Так, несколько экземпляров.

– Циприпедиумы?[61]

– По большей части.

– Что-нибудь новенькое? Да нет, откуда. Двадцать пять… нет, двадцать семь лет назад я обшарил эти острова вдоль и поперек. Если и найдется новое, то уж совсем редкость – я тогда мало что упустил.

– Я не коллекционер…

– Тогда я был молод, – продолжал он. – Ну и носило меня по свету, черт возьми! – Он скользнул по мне испытующим взглядом. – Два года в Ост-Индии, семь в Бразилии. Потом двинул на Мадагаскар.

– Я слыхал кое о ком из здешних первооткрывателей, – заметил я, предвкушая интересную байку. – Вы для кого собирали образцы?

– Для компании Доусона. О Бутчере таком слыхали?

– Бутчер… Бутчер… – Фамилия казалась смутно знакомой, и вдруг я вспомнил. – Ну как же, процесс «Бутчер против Доусона»! Так это вы застряли на необитаемом острове, а потом хотели отсудить у нанимателя жалованье за четыре года?

– Ваш покорный слуга, – поклонился человек со шрамом. – Любопытное дельце, правда? Сколотил на том острове состояньице, палец о палец не ударив, и никак меня было не уволить! Сидел там, подсчитывал доход и веселился. Весь песок на этом чертовом атолле исчертил цифрами – здоровенными такими.

– Как же вы там очутились? Не помню уже подробностей.

– Ну… Вы об эпиорнисах[62] что-нибудь знаете?

– Как же, как же. Эндрюс еще месяц назад, перед моим отплытием сюда, рассказывал о новом их виде, который он изучает. Одна только берцовая кость длиной в ярд – вот это было чудище!

– Ну еще бы, – хмыкнул человек со шрамом, – настоящий монстр! Почище Синдбадовой птицы Рух[63] из арабских сказок… Не знаете, давно нашли те кости?

– Года три-четыре назад – в девяносто первом, кажется. А что?

– Да то, что я нашел кости эпиорниса на два десятка лет раньше! Если бы Доусоны не валяли дурака с моим жалованьем, то прогремели бы на весь мир. Не виноват же я, что проклятущую лодку унесло течением… – Он помолчал. – Небось, там же и откопали – в болотце милях в девяноста к северу от Антананариву. Знаете, где это? Туда надо вдоль берега на лодках добираться – слыхали о таком месте?

– Нет, не припоминаю. Хотя, кажется, Эндрюс говорил про какое-то болото.

– Должно быть, то самое и есть, на восточном побережье. Там вода какая-то особенная, в ней ничего не портится. Пахнет креозотом[64], мне сразу Тринидад вспомнился… А яйца откопать удалось? Мне попадались огромные, в полтора фута. Там трясина вокруг, толком не подберешься, и сплошная соль. Да уж, тяжко приходилось… Удивительно, как я вообще наткнулся на те яйца! Отправился я с двумя туземцами на этой их лодчонке, переплетенной лианами. Тогда же, кстати, мы и кости нашли… Взяли с собой припасов на четыре дня и разбили палатку, где грунт потверже. Как сейчас чую тот чудной дегтярный запах. Работенка не из приятных: бредешь по колено в грязи и тычешь по сторонам железным прутом – да еще скорлупу попробуй не разбей!..

Интересно, как давно жили те эпиорнисы? По словам миссионеров, у туземцев есть легенды о том времени, но мне самому их слышать не доводилось[65]. Во всяком случае, те яйца, что мы подняли, были совсем свежие, будто их только что снесли. Каково, а? Когда их тащили к лодке, черномазый споткнулся и расколотил одно. Ох и отлупил же я мерзавца! Так вот, оно даже не протухло, а ведь мамаша, должно быть, уже лет четыреста как сдохла. Туземец оправдывался, будто его, мол, укусила сколопендра… но не буду забегать вперед. Весь день мы копались в проклятой черной жиже, вывозились с ног до головы, чтобы добыть яйца целиком, так что, понятное дело, потеря меня разозлила. Сами посудите, ведь такая неслыханная удача: целехонькие, ни единой трещинки! Я потом ходил в лондонский Музей естественной истории[66], так они там все битые и склеенные вроде мозаики, да и кусков не хватает. А мои – само совершенство! Только выдуть их аккуратненько – и готово дело. Вот я и отвесил тому увальню пару ласковых – три часа работы коту под хвост из-за какой-то там несчастной сколопендры!

Человек со шрамом достал из кармана глиняную трубку и рассеянно набил из кисета, который я выложил перед ним на стол.

– Ну и как, – поинтересовался я, – довезли вы уцелевшие яйца? Не припоминаю, чтобы…

– Так это и есть самое главное в моей истории! Их оставалось три, целых и абсолютно свежих. Мы погрузили их в лодку, и я пошел к палатке сварить себе кофе. Мои дикари остались на берегу – укушенный нянчился со своей болячкой, а другой ему помогал. Мне и в голову не могло прийти, что эти паршивцы воспользуются удобным случаем, чтобы свести счеты. Должно быть, один совсем взбесился от яда сколопендры и моей взбучки – он вообще был норовистый – и сманил другого.