Сижу, значит, курю, кипячу воду на спиртовке, которую всегда беру с собой в экспедиции, и любуюсь закатом на болоте. Красота, да и только – алые, как кровь, полосы на черном, вдали серые туманные холмы, а над ними небо полыхает, будто огненная печь. А меж тем в полусотне шагов за моей спиной проклятые язычники, которым на все это благолепие плевать, сговариваются угнать лодку и бросить меня одного с едой на три дня, холщовой палаткой и маленьким бочонком воды – другой пресной на том берегу не достать! Слышу вдруг за спиной крик, оборачиваюсь, а они уже в этом своем челноке – лодкой его и не назовешь – ярдах в двадцати от берега! Я сразу смекнул, чем это пахнет. Ружье осталось в палатке, да и патронов с пулями нет, одна мелкая дробь. Но у меня в кармане был маленький револьвер. Выхватил я его и кинулся к берегу. «Назад! – ору. – Назад!» Они что-то залопотали в ответ, а тот, что разбил яйцо, ухмыльнулся. Я прицелился в другого, неукушенного, который греб, но промазал. Они захохотали, однако я не сдавался. Взял себя в руки, снова прицелился – и тут черномазый подскочил! В третий раз пуля угодила в голову, и он опрокинулся за борт вместе с веслом. Чертовски удачный выстрел для револьвера, до лодки уже было ярдов пятьдесят. Туземец так и не вынырнул – то ли я его застрелил, то ли оглушил, и он захлебнулся. Другой залег на дно лодки и на мои крики больше не отзывался. Я расстрелял все патроны, но без толку.

Вы только вообразите дурацкое положение, в котором я оказался! Один на пустом гиблом берегу, позади сплошное болото, а впереди сумеречная морская гладь с черным силуэтом лодчонки, которую уносит все дальше. В ту минуту я клял на чем свет стоит и доусонов, и джемраков[67], и музеи. Звал туземца, пока не сорвал голос, но черномазый так и не откликнулся.

Оставалось только одно: постараться забыть про местных акул и догонять беглеца вплавь. Я раскрыл складной нож, взял его в зубы, скинул одежду и поплыл. В воде я сразу потерял челнок из виду, но прикинул, в какую сторону тот дрейфует, и поплыл наперерез. Уцелевший туземец был слишком плох, чтобы пытаться как-то управлять суденышком. Вскоре очертания челнока вновь показались над волнами в юго-западной стороне. Закат уже потускнел, надвигалась ночь. В темной синеве над головой проглядывали первые звезды. Я работал руками и ногами, словно заправский спортсмен, хотя мышцы ныли все сильнее.

Когда наконец доплыл, звезды уже усыпали все небо. Стало темнее, и вода подо мной засветилась яркими искорками. Ну, вы знаете – фосфоресценция. Толком и не разобрать, где звезды, а где она, – даже голова закружилась. Временами кажется, что плывешь вверх тормашками. Челнок впереди чернел, как смертный грех, а рябь на воде под бортом сверкала жидким пламенем. Понятное дело, забираться внутрь я побаивался – кто знал, на что еще способен последний туземец! Он, похоже, свернулся клубком на самом носу, так что корма приподнялась над водой. Челнок медленно кружился в дрейфе, будто вальсировал. Я ухватился за корму и осторожно подтянулся, затем вскарабкался на борт с ножом в руке, готовый броситься вперед. Думал, туземец проснется, но он даже не шелохнулся. Так я и остался на корме крошечного суденышка посреди спокойного светящегося моря с россыпью звезд над головой – сидел и ждал, что будет дальше.

В конце концов, так ничего и не дождавшись, я окликнул туземца по имени. Он не ответил. Сам я настолько вымотался, что приближаться не рисковал. Так и сидел, пару раз даже, наверное, вздремнул. Только когда рассвело, я понял, что он дохлый как бревно и уже весь распух и посинел. Три яйца и кости эпиорниса лежали посредине челнока, в ногах у мертвеца стоял бочонок с водой, рядом – немного кофе и сухарей, завернутых в номер кейптаунского «Аргуса»[68], а под телом нашлась жестянка с метиловым спиртом. Весла не было, как и ничего на замену, если не считать той жестянки. Оставалось лишь дрейфовать, пока меня не подберут.

Я осмотрел чернокожего, признал виновной неизвестную сколопендру, змею или скорпиона и выкинул труп за борт. Потом напился воды, погрыз сухарей и принялся осматриваться, хотя из такой низкой посудины особо много не увидишь. Так или иначе, на горизонте не обнаружилось ни берегов Мадагаскара, ни вообще какой-либо земли. Виднелись только верхушки парусов – неизвестная шхуна шла на юго-запад, – но и они вскоре исчезли. Солнце меж тем поднялось уже высоко и начало жарить вовсю. Господи, ну и пекло – чуть мозги не сварились! Сперва я окунал голову в море, а потом взгляд упал на «Аргус». Я улегся на дно челнока и накрылся газетным листом. Отличная штука эти газеты! Прежде я ни одной не прочитал до конца, но до чего только не дойдешь, когда останешься вот так вот совсем один. Я перечел тот несчастный «Аргус» раз двадцать, наверное. Смола на бортах челнока плавилась от жары и вздувалась пузырями…

Дней десять меня носило по волнам, – продолжал человек со шрамом. – Легко сказать, а? Каждый день повторял предыдущий. Солнце так пекло, что наблюдать за горизонтом я мог только утром и вечером. За первые три дня я не видел больше ни одного паруса, а потом с тех судов, которые успевал заметить, не видели меня. На шестую ночь мимо прошел корабль меньше чем в полумиле – яркие огни, открытые иллюминаторы, – будто огромный светляк во тьме. С палубы доносилась музыка, а я стоял и вопил ему вслед. На второй день я расколупал с конца одно из яиц эпиорниса и попробовал на вкус. К моей радости, оно оказалось съедобным. Припахивало слегка, но не тухлятиной – чем-то напоминало утиное. С одной стороны желтка было что-то вроде круглого пятна дюймов шести величиной с кровяными прожилками и белым рубцом лесенкой. Выглядело подозрительно, но тогда я еще не понимал, что это значит, да и привередничать не собирался. Вместе с сухарями и водой из бочонка мне хватило того яйца на три дня. Еще я жевал кофейные зерна – для бодрости. Второе яйцо я вскрыл на восьмой день… и испугался.

Человек со шрамом помолчал.

– Да, – кивнул он, – в яйце оказался зародыш. Вам трудно поверить, понимаю. Но я-то видел собственными глазами! Яйцо пролежало в той холодной черной грязи лет триста, и все-таки ошибиться было невозможно. Внутри сидел – как его? – эмбрион, скрюченный, с большой головой и бьющимся сердцем. Желток сморщился, и его, как и всю скорлупу изнутри, обволакивали какие-то пленки. Выходило, что в лодчонке посреди Индийского океана я высиживал яйца самой большой из вымерших птиц. Если бы старик Доусон только знал! Стоило это жалованья за четыре года, как думаете?

Тем не менее еще до того, как показался коралловый риф, мне пришлось сожрать драгоценную диковинку до последней крошки – хотя некоторые куски были противней некуда. Третье яйцо я не трогал. Смотрел на свет, вот только за толстой скорлупой не мог разобрать, что творится внутри. Казалось, будто слышится биение пульса, но это мог быть просто шум в ушах, как бывает, когда прислушаешься к морской раковине.

Атолл возник перед глазами неожиданно, на рассвете, словно поднялся из моря вместе с солнцем. Меня несло прямо к нему, а затем, когда до берега оставалось меньше полумили, течение вдруг отвернуло в сторону, и пришлось грести изо всех сил руками и обломками скорлупы эпиорниса, чтобы не промахнуться. В конце концов я достиг цели. Самый обычный атолл – мили четыре в окружности, горсточка пальм у лужицы с дождевой водой и лагуна, где кишели рыбы-попугаи[69]. Я отнес яйцо на берег подальше от линии прилива и положил на солнце, чтобы дать птенцу шанс, потом выволок на берег челнок и отправился на разведку. Коралловый атолл – на редкость унылое местечко. Как только удалось отыскать пресную воду, у меня весь интерес иссяк. Мальчишкой я думал, что ничего не может быть увлекательнее, чем приключения Робинзона Крузо, но мой атолл оказался скучнее церковных проповедей. Я бродил вокруг лагуны, искал что-нибудь поесть, думал о том о сем, но поверьте, не успел закончиться день, как все уже надоело до смерти. Надо сказать, мне сильно повезло: в тот самый день, когда я высадился на берег, погода переменилась. Шторм прошел севернее и захватил остров только краем, но к ночи разразился ливень с ураганным ветром. Чтобы перевернуть мою посудину, его хватило бы с лихвой.