Я спал под челноком, а яйцо, к счастью, лежало в песке повыше. Внезапно раздался грохот, будто на крышу обрушился град камней, плеснуло водой. Перед тем мне снился Антананариву, я вскинулся и окликнул Интоши – что, мол, за чертовщина? Потянулся к стулу за спичками и тут только вспомнил, где я. Фосфоресцирующие волны накатывали с такой яростью, точно хотели меня сожрать, а все остальное погрузилось в кромешную тьму. Ветер ревел как зверь, тучи висели над самой головой, а дождь лил так, словно небо дало течь и из него вычерпывают воду. Гигантский вал вздулся над берегом, извиваясь огненной змеей, и я пустился наутек. Когда вода с шипением отхлынула, вспомнил о челноке и вернулся, но он уже исчез. Тогда я решил проверить, цело ли яйцо, и ощупью добрался до него. Оно лежало на месте, и самые бешеные волны не могли туда докатиться. Я уселся рядом и обнял его, как друга. Боже мой, ну и ночка выдалась!

Шторм утих лишь к рассвету. От туч не осталось ни клочка, а берег усеяли обломки досок – так сказать, разъятый скелет моего челнока. Зато нашлась хоть какая-то работа: из этих останков я соорудил между двумя пальмами нечто вроде шалаша для защиты от штормов.

В тот самый день и проклюнулось яйцо.

Да-да, сэр, проклюнулось, едва я положил на него голову, как на подушку, и уснул! Послышался стук, я ощутил толчок и сел. Гляжу: на верхушке яйца дыра и оттуда выглядывает такая смешная рыжая головка.

«Ну и ну! – выдохнул я. – Что ж, добро пожаловать!»

Птенец поднатужился и выбрался наружу.

Это был славный добрый малыш размером с курицу, очень похожий на любого другого птенца, разве что крупнее. Поначалу его оперение было грязно-бурым с какими-то серыми струпьями, которые вскоре отвалились, и редкими перышками вроде пуха. До чего же я обрадовался! Как по мне, Робинзон Крузо и тот не смог по-настоящему выразить, что такое одиночество. А тут у меня появилась компания, да еще такая интересная! Птенец глянул на меня, моргнул, закатив веки кверху, словно курица, чирикнул и тотчас стал клевать песок. Казалось, вылупиться с опозданием на триста лет было для него сущим пустяком.

«Привет, Пятница!» – улыбнулся я, потому что еще в лодке, увидав живой зародыш в яйце, решил так назвать птенца, если вылупится. Я немного тревожился, чем его кормить, и первым делом угостил сырой рыбой. Он мигом проглотил кусок и вновь разинул клюв. Это радовало: ведь окажись птичка привередой, пришлось бы в конце концов съесть ее саму!

Знали бы вы, каким занятным был этот птенец эпиорниса. С первых дней не отходил от меня ни на шаг. Всегда стоял рядом и смотрел, когда я удил рыбу в лагуне, и получал свою долю улова. А какой был умница! На берегу попадались какие-то зеленые бородавчатые твари, точь-в-точь маринованные огурцы[70]. Пятница склевал один такой, и его стошнило. Больше он на них и не глядел.

А еще он рос – просто на глазах! Его спокойная дружелюбная натура устраивала меня на все сто, ведь я никогда не отличался общительностью, и первые года два мы были довольны жизнью, насколько это возможно на таком островке. Жалованье от Доусонов копилось, так что я ни о чем не волновался. Время от времени вдали показывался парус, но ни разу не приблизился. От нечего делать я украшал атолл узорами и чертежами из морских ежей и причудливых ракушек, а кругом по всему берегу выложил крупную надпись: «Остров Эпиорниса», какие у нас в Англии делают из цветных камушков возле железнодорожных станций. Валялся на песке и смотрел, как мой питомец расхаживает туда-сюда – и все растет, растет… Думал, если выберусь когда-нибудь отсюда, буду показывать его за деньги – на жизнь хватит с лихвой. После первой линьки птенец похорошел, обзавелся гребнем, синей бородкой и пышными зелеными перьями в хвосте. Я все гадал, не заявят ли Доусоны права на птицу. Во время штормов и в сезон дождей мы устраивались в шалаше из остатков челнока, и я рассказывал Пятнице всякие небылицы про своих друзей на родине, а когда ненастье стихало, мы вместе шли смотреть, что выбросили на берег волны. Одним словом – идиллия. Будь у меня хоть немного табачку, просто райское было бы житье.

Портиться наш уютный маленький рай стал к концу второго года. В Пятнице было уже футов четырнадцать от ног до клюва. Большая, широкая голова, по форме как конец кирки, и огромные карие глаза с желтым ободком, посаженные не по бокам, как у курицы, а по-человечьи. Оперение превосходное, не то что какой-нибудь страус с его траурной окраской, а ближе к казуару[71] по окраске и строению. Тогда-то мой питомец и начал топорщить гребень, петушиться и выказывать признаки дурного характера.

А затем, когда однажды в рыбалке наступила полоса невезения, он стал ходить за мной с каким-то чудным задумчивым видом. Я думал, может, наелся каких-нибудь морских огурцов, – но нет, он просто выражал недовольство! Я тоже был голодный и, когда наконец что-то выловил, решил съесть улов сам. В то утро мы оба были не в духе. Пятница клюнул рыбу и потянул к себе, а я стукнул его по голове, чтобы отогнать. Тут-то он и накинулся на меня. Святые угодники!..

Первым делом он наградил вот этим. – Рассказчик показал на свой шрам. – Потом лягнул – как ломовая лошадь! Я зажал руками лицо и, видя, что он не унимается, помчался прочь во весь дух, но голенастые ноги эпиорниса были проворнее, чем у призового скакуна. Он бежал следом, пинал меня и долбил своим клювом-киркой по затылку. Пришлось спасаться в лагуне, забраться по самую шею, а он остановился у воды, потому что терпеть ее не мог, и принялся орать, как охрипший павлин, а потом стал расхаживать по берегу взад-вперед. Признаюсь, довольно унизительно было смотреть, как важничает это проклятое ископаемое. Меж тем с лица у меня стекала кровь, а тело превратилось в сплошной синяк.

Я решил переплыть лагуну и выждать, пока птица успокоится. Залез на самую высокую пальму и задумался. Никогда в жизни мне не было так обидно. Какая черная неблагодарность! Я ему ближе родного брата – высидел, выкормил, воспитал. Голенастое ископаемое чудище! А я – человек, царь природы… и все такое прочее.

Может, со временем он сам это увидит в правильном свете и пожалеет о своем гнусном поведении? Вот наловлю вкусных рыбок, подойду как бы невзначай, угощу – он и образумится… Далеко не сразу я понял, какой злопамятной и мстительной может быть допотопная птица. Воплощенная злоба!

Не стану рассказывать обо всех уловках, которые перепробовал, чтобы заставить его одуматься, – я просто не в силах. До сих пор сгораю со стыда, как вспомню об унижениях и побоях, которые терпел от этого дьявольского экспоната! Наконец я решил применить силу и начал швыряться кусками коралла, но он только глотал их. Таким образом я чуть было не лишился так ножа, но, к счастью, тот оказался слишком велик, и он не смог его проглотить. Я пытался взять его измором и перестал удить рыбу, но коварный эпиорнис наладился собирать червей на берегу в часы отлива и кое-как обходился. В результате половину времени я сидел по шею в лагуне, а другую – на пальмах. Одна оказалась низковата – ну и развлечение он устроил себе тогда с моими икрами!

В конце концов это стало просто невыносимым. Не знаю, доводилось ли вам ночевать на пальме. Меня там мучили самые жуткие кошмары. А позору-то! Какой-то вымерший индюк бродит по моему острову с надутым видом, будто герцог, а я даже не имею права ступить на землю. Я уже плакал от усталости и досады – и прямо заявил ему, что никакому чертову анахронизму не позволю гоняться за мной по необитаемому острову. Пускай клюет какого-нибудь мореплавателя из собственной эпохи! Но эпиорнис на это лишь щелкал клювом – вот же нескладный урод, одни ноги да шея!

Сколько все это тянулось, и говорить не хочется. Я убил бы его раньше, да не знал как. Однако в конце концов вспомнил один способ, который практикуют в Южной Америке. Крепко связал все свои рыболовные лески стеблями водорослей – получилась прочная веревка длиной ярдов двенадцать, даже больше, – и к каждому ее концу прикрепил обломок коралла. Времени на это ушло порядочно, ведь приходилось то укрываться в лагуне, то лезть на пальму. Затем я быстро раскрутил все это над головой и метнул в эпиорниса. Сначала промахнулся, но в другой раз веревка надежно обвилась вокруг его ног. Он рухнул наземь. Я стоял по пояс в воде и, едва птица свалилась, выскочил на берег и перепилил ей горло ножом…