Кажется, аэропланы прилетели с юга, и битва, насколько помню, сместилась на запад. Одну машину подбили, она перевернулась и стала падать. Я запомнил, хотя в тот момент это меня нисколько не интересовало. Аэроплан бился в воде, как раненая чайка, – я видел его темный силуэт сквозь колоннаду на фоне ярко-синего моря.

Несколько взрывов раздалось у берега, но потом все стихло. Каждый раз ящерки прятались и снова вылезали – вот и весь результат, разве что разок случайная пуля чиркнула о камень совсем рядом и оставила яркий след…

Когда тени стали длиннее, тишина будто еще сгустилась…

Что любопытно, я ни о чем не думал, – заметил он вдруг почти непринужденно. – Совсем! Сидел среди камней, держал тело на руках… и все. В каком-то оцепенении.

Даже не помню, как проснулся от того сна… как одевался в тот день. Уже в рабочем кабинете перед ворохом распечатанных писем вдруг поразился абсурдности своего занятия – ведь на самом деле я сидел в храме Пестума с мертвой женщиной на руках! Я машинально читал письма и тут же забывал, что в них…

Он умолк, теперь надолго. Я вдруг заметил, что наш поезд уже идет под уклон от Чок-Фарм к Юстону. Время пути пролетело незаметно… Чем же закончился странный сон? Повернувшись к попутчику, я спросил с нетерпением:

– А потом еще что-нибудь снилось?

– Да. – Он отвечал с усилием и еле слышно, будто заставляя себя договорить. – Один раз, и то лишь на несколько минут. Я словно пробудился от своего оцепенения и понял, что все так же сижу на камнях. Тело лежало рядом, совсем иссохшее, как будто не ее. Так скоро, представляете? Уже не ее… Издали слышались голоса… кажется. Так или иначе, я знал, что в наше уединение вторглись чужие, и это стало последним мучительным испытанием. Я встал и пошел сквозь колоннаду и вскоре увидел их – сначала одного, с желтым лицом, в грязно-белой, окантованной голубым форме, а потом еще нескольких. Они вскарабкались на вершину стены древнего города и засели на ней с оружием, осторожно выглядывая, – совсем крошечные снизу, освещенные солнцем. Дальше на стене я заметил и других, потом еще – длинную неровную цепь солдат. Тот, которого я увидел первым, встал и выкрикнул команду. Солдаты спрыгнули со стены и, путаясь в колючках, побрели к храму. Офицер шел впереди. Приблизившись, заметил меня и остановился.

Поначалу я наблюдал с любопытством, но, когда понял, что они собираются войти в храм, шагнул вперед и воскликнул:

«Сюда нельзя! Здесь я. Охраняю покойную!»

Офицер уставился на меня, затем что-то вопросительно выкрикнул на незнакомом языке.

Я повторил свои слова.

Он снова что-то крикнул, но я застыл неподвижно, скрестив руки на груди. Приказав что-то солдатам и обнажив саблю, он направился ко мне.

Я жестом велел не приближаться, но он продолжал идти.

«Не нужно входить сюда! Это древний храм, здесь моя покойная», – вновь повторил я, терпеливо и четко.

Вблизи я разглядел его лучше: узкое лицо с черными усами, тускло-серые глаза, шрам на верхней губе. Грязный, небритый, он продолжал выкрикивать что-то невразумительное. Кажется, задавал какие-то вопросы.

Теперь я понимаю, что он боялся меня, но тогда мне это не пришло в голову. Когда я пытался объясниться, он перебивал надменным тоном – должно быть, приказывал отойти в сторону. Затем попытался обойти меня, но я его удержал.

Он отпрянул с искаженным лицом.

«Дурак! – выкрикнул я. – Ты что, не понимаешь? Она мертва!»

В его взгляде сверкнула решимость… и жестокое удовлетворение. Он с ухмылкой поднял саблю – и ткнул в меня.

Человек с бледным лицом прервал свой рассказ.

Стук колес изменился, послышался скрип тормозов, вагон дернулся, качнулся. Реальный мир вступал в свои права, шумно напоминая о себе. В затуманившемся окне электрические огни осветили с высоких мачт серый туман, мимо потянулись ряды пустых неподвижных вагонов на запасных путях, а за ними вспыхнуло в унылых лондонских сумерках зеленое с алым созвездие семафора. Я снова глянул в искаженное лицо попутчика.

– Удар пришелся точно в сердце, – продолжал он. – Клинок пронзил мое тело, но я не ощутил ни страха, ни боли, а только изумление. Никакой боли, понимаете? Совсем!

За окном сперва быстро, потом все медленнее поплыли желтые фонари платформы и наконец рывком замерли, освещая тусклые силуэты сновавших туда-сюда людей.

– Станция Лондон-Юстон! – громко разнеслось по вагонам.

– Вы хотите сказать… – начал я.

– Да-да, никакой боли, укола или ожога, одно лишь изумление… а затем все заволокла тьма. Яростное, жестокое лицо передо мной, лицо убийцы, стало расплываться и отступать… Потом оно исчезло…

– Лондон-Юстон! – напомнил голос снаружи. – Конечная!

Дверь вагона открылась, впуская вокзальный шум, и перед нами возник носильщик. Хлопали другие двери, стучали копытами лошади кебменов, а издалека доносился ровный грохот колес по лондонской брусчатке. Мимо по платформе прогремела тележка с зажженными фонарями.

– Тьма, поток темноты разлился и поглотил все вокруг…

– Багаж, сэр? – осведомился носильщик.

– Такой, значит, был конец, – кивнул я.

Человек с бледным лицом помолчал, словно колеблясь, и почти неслышно произнес:

– Нет.

– В каком смысле?

– Я не мог добраться до нее. Она осталась там, с другой стороны храма. А потом…

– Что? – нахмурился я. – Что потом?

– Кошмары! – выкрикнул он. – Страшные, жуткие! Господи! Огромные птицы дрались над телом и рвали его на части.

Мой первый аэроплан! Какие живые воспоминания из времен молодости он во мне пробуждает!

Далекой весной 1912 года я приобрел «Alauda Magna», или «Большого жаворонка», – так я его окрестил. В ту пору я был стройным юнцом двадцати четырех лет от роду, с пышной белокурой шевелюрой на безрассудно смелой юной голове, и выглядел весьма молодцевато, несмотря на слабое зрение, вынуждавшее меня носить очки на выразительно очерченном, выдающемся орлином носу – типичном носу летуна. Я хорошо бегал и плавал, был убежденным вегетарианцем, одежду предпочитал исключительно из чистой шерсти и стойко придерживался крайних взглядов по любому вопросу. В ту пору ни одно мало-мальски заметное начинание не обходилось без моего участия. У меня было два мотоцикла, и на увеличенной фотографии, относящейся к тем давним денькам и доселе украшающей каминную полку в моем кабинете, я запечатлен в кожаном шлеме, защитных очках и перчатках с крагами. Кроме того, я слыл мастером по части управления боевыми змейковыми аэростатами и опытным скаутским вожатым на добровольных началах. Поэтому, как только вспыхнул авиационный бум, мне, само собой, захотелось ринуться в самое пекло.

До поры до времени я тихо роптал, видя слезы своей вдовицы-матери, и наконец объявил ей, что дольше сдерживаться не в силах.

– Если я не стану первым авиатором в Минтончестере, – заявил я, – то уеду отсюда. Я сын своей матери, и этим все сказано!

Не прошло и недели с момента этого разговора, как она согласилась.

Намедни в ящике стола, полном причудливых гравюр, запечатлевших не менее причудливые изобретения, я нашел один старый каталог. Какое это было время! Скептически настроенный мир наконец поверил, что может летать, и к легиону производителей автомобилей, мотоциклов и тому подобного добавились сотни новых, дотоле неизвестных фирм, выпускавших аэропланы любых требуемых форм и размеров. Цены тоже были впечатляющие – самое малое три с половиной сотни гиней за аппарат! Я обнаружил в каталоге аэропланы и за четыреста пятьдесят, и за пятьсот гиней – притом что многие из них летали не лучше дубового бревна! Вдобавок они продавались без каких-либо гарантийных обязательств и с жалкой пародией на техническую документацию. В те ранние годы авиации некоторые компании – производители летательных машин платили своим пайщикам чуть ли не по двести процентов.