Аэроплан раскинулся над развалинами земледельческих построек Лаптона, точно огромный мотылек, почти невредимый, если не считать нескольких пробоин в корпусе, погнутых стоек и ребер левого крыла да сломанного полоза. Ну и конечно, он был забрызган свиной кровью и грязью.

Инстинктивно, не медля ни секунды, я кинулся осматривать мотор, и к тому времени, когда приехала подвода, он работал идеально.

Шествие домой вернуло мне некоторую популярность среди сограждан. Кучка здоровяков помогла взгромоздить и надежно установить «Alauda Magna» на подводе, я вскарабкался в кресло пилота, чтобы следить за равновесием машины, и семерка лошадей разной масти потащила ее восвояси. Мы тронулись в путь около часу дня, и собравшаяся вокруг детвора разразилась возгласами и насмешками. Мы не могли проследовать по узкой Пукс-лейн с ее высокими изгородями, за одной из которых находился дом викария, и направились в объезд – через луг Чизмена к пустоши Стоуксов и общинному выгону.

И тут я поступил весьма неблагоразумно (теперь-то, конечно, я это сознаю) – но, сидя в своей триумфальной колеснице, в средоточии людской толпы, я не смог удержаться от волнующего упоения славой. На деле я собирался всего-навсего, крутанув мотор, выразить ликование, однако меня подняло в воздух. Р-р-р! Как будто что-то взорвалось, и на тебе! – я оторвался от подводы, воспарил над выгоном и устремился во второй полет.

– Боже! – невольно вырвалось у меня.

Я решил набрать небольшую высоту, развернуться и посадить машину на мамочкин выгон, но первые аэропланы нередко вели себя крайне непредсказуемо.

Что ж, в конце концов, приземлиться в саду викария было не худшим выходом, и именно так я и сделал. И я не усматриваю своей вины в том, что вся семья викария и целая компания его друзей в этот момент обедали на лужайке. Они, понятное дело, устроили это с расчетом увидеть обратный путь «Alauda Magna» в родные пенаты, не выбегая из дому. Они явно ликовали, желая позлорадствовать над каждой подробностью моего позорного возвращения. Это ясно уже из того, где они накрыли стол. И если Судьбе было угодно, чтобы возвращение оказалось менее позорным, чем они ожидали, и швырнуть меня на их головы, я тут ни при чем.

Они ели суп, очевидно собираясь оставить меня на десерт.

До сего дня не могу понять, как викарий сумел уцелеть. Передняя кромка левого крыла зацепила его за подбородок и отбросила назад на целую дюжину ярдов. Вероятно, его шейные позвонки были из стали; но если и так, остается только диву даваться, что ему не оторвало голову. Возможно, он держался за что-нибудь снизу, – впрочем, ума не приложу за что. Не будь я зачарован видом его лица с вытаращенными глазами, я не врезался бы в веранду, – но это зрелище застало меня врасплох, и столкновения было не избежать. Крушение удалось на славу. Деревянная веранда, должно быть, прогнила под слоем зеленой краски; так или иначе, и она, и вьющиеся розы, и гонт, покрывавший крышу, и все прочее с треском сломались и обрушились, словно театральная декорация, а я, мотор и добрая половина корпуса машины через французские окна гостиной влетели внутрь. Мне крупно повезло, что окна были распахнуты. Нет ничего неприятнее, чем пораниться осколками, пробив тонкое оконное стекло; думаю, мне следовало это знать. Тут на меня хлынул поток неприятных упреков и нравоучений – хорошо еще не из уст викария, который был выведен из строя. Ах, какие глубокомысленные, высокопарные сентенции прозвучали! Но возможно, эти излияния способствовали тому, что страсти вскоре улеглись.

Так закончил свои дни «Alauda Magna», мой первый аэроплан. Я даже не дал себе труда забрать его с места крушения; мне не хватило на это мужества…

А потом разразилась буря.

Идея, по-видимому, заключалась в том, чтобы заставить мою мамочку и меня заплатить за все, что обрушилось или сломалось в Минтончестере когда бы то ни было с начала времен. Да-да! И за каждое ни с того ни с сего подохшее животное, которое смог припомнить старейший из жителей городка, – тоже. Тарифы впечатляли не меньше. Коровы оценивались в двадцать пять – тридцать фунтов и выше; свиньи шли по фунту за штуку, без скидки за убийство оптом; веранды… веранды устойчиво держались на отметке в сорок пять гиней. Столовые сервизы тоже котировались высоко – равно как и укладка черепицы и другие виды строительных работ. Похоже, некоторым согражданам показалось, что над Минтончестером взошла заря невиданного процветания – ограниченного разве что нашей с мамочкой платежеспособностью. Викарий попытался было прибегнуть к традиционной форме шантажа, подразумевавшей «распродажу для покрытия убытков», – на что я кротко выразил согласие.

Я ссылался на неисправность мотора, на Провидение, всеми правдами и неправдами старался переложить вину на фирму с Блэкфрайерс-роуд, а также, дабы дополнительно себя обезопасить, подал в суд заявление о банкротстве. За мной не числилось никакой собственности (хвала мамочке!), кроме двух мотоциклов (эти негодяи их конфисковали), темной комнаты для проявки фотопленок да множества книг в переплетах – сплошь по аэронавтике и вопросам прогресса цивилизации. Мамочку, само собой, привлечь к ответственности было невозможно – не она же затеяла полет над городом!

Несмотря на все это, неприятности продолжали сыпаться на меня точно из рога изобилия. Стоило мне выйти на улицу, как всякий сброд из школяров, подносчиков клюшек для гольфа и неоперившихся юнцов принимался горланить мне вслед; глупцы вроде старика Лаптона, которым было невдомек, что человек не может расплатиться тем, чего у него нет, угрожали мне физической расправой; жены различных джентльменов, полагавшие, что их благоверным следует отдохнуть от трудов праведных из-за якобы полученных ими увечий, ежедневно донимали меня; я был завален всевозможными судебными повестками, где перечислялись всевозможные обвинения, одно нелепее другого: злонамеренное членовредительство, убийство по неосторожности, умышленная порча чужого имущества, нарушение границ частных владений… Чтобы разом со всем этим покончить, я покинул Минтончестер и уехал в Италию, оставив мою бедную мамочку улаживать обрушившиеся на меня невзгоды с присущей ей невозмутимостью и твердостью духа, – что она, надо признать, и делала, не жалея сил.

Так или иначе, получить с нее сполна согражданам не удалось. Однако ей все же пришлось распрощаться с нашим домиком в Минтончестере и присоединиться ко мне в Арозе[153], несмотря на ее нелюбовь к итальянской кухне. По прибытии она обнаружила меня в шаге от славы, поскольку я успел установить своего рода рекорд, свалившись за три дня в три ледниковые расселины. Но это уже совсем другая история.

Полагаю, что мой первый полет – от старта до приземления – обошелся мамочке в девятьсот с лишним фунтов. Если бы я не воспрепятствовал ее первоначальному намерению возместить все убытки, ей пришлось бы выложить три тысячи… Но приключение стоило этих затрат. Да, стоило. Хотелось бы пережить все это заново! И наверняка не один старый чудак вроде меня сидит сейчас дома и тоскует по тем счастливым, полным опасных авантюр и навсегда ушедшим временам, когда любой юнец, наделенный удалью и отвагой, был волен отправиться в полет куда угодно – и разнести вдребезги что угодно, – а потом на досуге подсчитывать, во сколько ему это обойдется, и размышлять о том, что его за это ждет.

Я назвал свой рассказ «Странная история», поскольку история эта необъяснима. Когда я услышал ее от Браунлоу в первый раз – урывками, – мне сразу подумалось, что она странная и невероятная. Однако оставаться невероятной она упорно отказывается. Сначала я напрочь отверг услышанное, потом засомневался и, тщательно все пересмотрев, капитулировал под натиском доказательств, затем отверг все эти доказательства как искусную мистификацию и заявил, что не желаю больше ничего знать об этой истории, после чего был вынужден вернуться к ней из непреодолимого любопытства и проделать все заново – и в конце концов волей-неволей пришел к выводу, что Браунлоу говорил правду (насколько он вообще способен говорить правду). Вот только правда получается какая-то странная – странная и будоражащая воображение. Чем достовернее становится эта история, тем она страннее. Она не дает мне покоя. У меня от нее лихорадка; она заразила меня – не микробами, а вопросительными знаками и неутоленным любопытством.