Признаться, Браунлоу склонен к розыгрышам. Я знаю, что ему доводилось сочинять небылицы. Однако я не припомню, чтобы он сочинял что-то столь же замысловатое и последовательное. На такое Браунлоу попросту не способен – он слишком ленив и легкомыслен. И он бы рассмеялся. Рано или поздно он обязательно рассмеялся бы и выдал себя. Настаивая на правдивости поведанной им истории, он ничего не выигрывал. Так или иначе, его честь никак не затрагивалась. И вдобавок есть же этот клочок газеты, этот надорванный конверт с адресом…

Я сознаю, что испорчу многим читателям впечатление от своего рассказа, но не могу не упомянуть, что в тот вечер, когда все началось, Браунлоу определенно находился в легком подпитии. Едва ли он был в состоянии делать холодные взвешенные наблюдения и тем более объективно описывать происходящее. Все виделось ему в преувеличенно радужном свете. Он что-то замечал, восторгался и тут же переключался на другое. Пределы пространства и времени были ему нипочем. Разговаривали мы уже за полночь. Браунлоу только что отужинал с друзьями.

Я спросил его, кто эти друзья, и в ответ он назвал два-три вполне ожидаемых имени. Просто друзья, как сказал мне Браунлоу, «которые к случившемуся не имеют никакого отношения». Как правило, в таких случаях я не требую разъяснений, но тут сделал исключение. Понаблюдал за собеседником и, улучив момент, повторил вопрос. Нет, это был самый заурядный ужин, разве что на удивление хороший. Его устроил Редпат Бейнс, адвокат, в своем доме в Сент-Джонс-Вуд. Как выяснилось, там присутствовал и Гиффорд из «Ивнинг телеграф», с которым мы шапочно знакомы, от него-то я и узнал потом все, что хотел. Застольная беседа была искрометной и несколько сумбурной, и Браунлоу, преисполнившись вдохновения, изобразил, как его тетушка леди Клизерхолм распекает нерадивого водопроводчика во время ремонтных работ в поместье Клизерхолм. Эти детские воспоминания были встречены весьма весело – Браунлоу всегда прекрасно изображал леди Клизерхолм, – и Браунлоу ушел из гостей явно обрадованный своим успехом в обществе и приятной атмосферой ужина в целом. Не упоминались ли во время трапезы Будущее, Эйнштейн[154], Дж. У. Данн[155], спросил я, не затрагивались ли другие серьезные и возвышенные темы? Нет, не упоминались и не затрагивались. Может быть, заходила речь о современных газетах? Нет. Среди собравшихся не оказалось никого, кто был бы склонен ко всякого рода розыгрышам, а уехал Браунлоу один, на такси. Это мне особенно хотелось узнать. Такси благополучно доставило его к главному входу Сассекс-Корта.

Ничего из ряда вон выходящего не произошло и во время его поездки в лифте на шестой этаж Сассекс-Корта. Я спросил дежурного лифтера, сказал ли Браунлоу на прощание: «До свидания». Лифтер не помнил. «Обычно он говорит: „Всего доброго“», – заметил он и, как ни старался, так и не сумел дополнить свой ответ чем-либо достойным внимания. И это все, что мне удалось выведать стороной насчет состояния Браунлоу в тот вечер. Все остальное я узнал от него самого. Добытые мною улики позволяют сделать лишь один вывод: пьян он, безусловно, не был. Однако он словно слегка приподнялся над непосредственными реалиями человеческого бытия, которые, как правило, сопряжены с тяготами и невзгодами. Жизнь озаряла его мягким теплым сиянием, и всякого рода неожиданности он принял бы легко, охотно и с восторгом.

Браунлоу прошел по длинному коридору – красный ковер, яркий свет, по обе стороны дубовые двери с изящными латунными номерами на каждой. Я уже несколько раз проходил с ним по этому коридору. Браунлоу имел обыкновение, чтобы скрасить себе путь по нему, с самым серьезным видом приподнимать шляпу у каждой двери, приветствуя своих невидимых и незнакомых соседей, и негромко, но отчетливо называть их забавными, пусть даже порой непочтительными, прозвищами собственного изобретения, а также желать им всяческих благ и одаривать небольшими комплиментами.

Наконец он добрался до своей двери – номер сорок девять – и без особых трудностей вошел внутрь. Включил свет в передней. По натертому дубовому паркету и по краю китайского ковра рассыпались несколько писем и рекламных проспектов – вечерняя почта. Горничная, она же экономка, чья комната находилась в другом крыле, взяла на этот вечер отгул, иначе эти письма были бы собраны и сложены на конторке. А в ее отсутствие они валялись на полу. Браунлоу закрыл за собой дверь – либо она закрылась сама, – снял пальто и шарф, нахлобучил шляпу на голову греческому колесничему, чей бюст украшает его переднюю, и принялся собирать письма.

Это ему тоже удалось безо всяких злоключений. Он был несколько раздосадован, не обнаружив «Ивнинг стандард». Браунлоу говорит, что всегда подписывается на дневной выпуск «Стар», чтобы читать за чаем, а также на вечерний выпуск «Ивнинг стандард», чтобы обращаться к нему перед сном, пусть даже ради одной лишь карикатуры Лоу[156]. Он сгреб все конверты и забрал их с собой в небольшую гостиную. Там он включил электрический обогреватель, смешал себе некрепкий виски с содовой и отправился в спальню, где надел шлепанцы и сменил смокинг на жакет из шерсти ламы с застежками-клевантами, затем вернулся в гостиную, зажег сигарету и уселся в кресло у лампы для чтения – изучить корреспонденцию. Все эти подробности он вспоминает очень точно. Это были ритуалы, которые он повторял бессчетное множество раз.

По складу ума Браунлоу не из тех, кто всегда поглощен своими мыслями: он интересуется внешним миром. Он из тех живчиков-экстравертов, которые распечатывают и читают все свои письма и рекламные проспекты, как только заполучат. Днем их перехватывает секретарша и сама разбирается с большинством из них, но по вечерам Браунлоу, вырвавшись из-под ее власти, поступает как хочет – то есть вскрывает все.

Он надорвал несколько конвертов. Официальное извещение о доставке делового письма, которое он надиктовал накануне, письмо от его стряпчего с просьбой прояснить некоторые подробности сделки, которую он намеревался заключить, предложение от неизвестного джентльмена с аристократической фамилией ссудить Браунлоу деньгами, для чего достаточно всего лишь долговой расписки, а также уведомление о проекте пристройки крыла к зданию клуба.

– Ничего нового, – вздохнул Браунлоу. – Ничего нового. Какая же скука все эти письма!

Как любой, кто пробирается по пустынным равнинам среднего возраста, он всегда надеялся, что в почте найдутся какие-нибудь приятные сюрпризы, – но до сих пор такого не случалось. И тут – как он выразился в беседе со мной, inter alia[157], – в руках у него оказалась прелюбопытная газета.

Видом она отличалась от обычной газеты, но не настолько, чтобы нельзя было узнать в ней газету, и Браунлоу, по его словам, удивился, что раньше не заметил ее. Она была в большом светло-зеленом конверте, правда без марок, – очевидно, доставил его не почтальон, а кто-то другой. (Конверт этот сохранился, я видел его.) Браунлоу успел вскрыть конверт и только потом заметил, что адресован он не ему.

Некоторое время он смотрел на этот адрес, в котором было что-то странное. Он был напечатан каким-то необычным шрифтом: «Эван О’Хара, м-р, Сассекс-Корт, 49».

– Имя не то, – произнес мистер Браунлоу. – Адрес тот. Подозрительно. Сассекс-Корт, сорок девять… Наверное, моя «Ивнинг стандард» попала к нему… Обмен – не кража.

Он положил надорванный конверт к неотвеченным письмам и развернул газету.

Название ее было написано крупными, несколько стилизованными черно-зелеными буквами; шрифт сродни тому, которым напечатан адрес. Однако, когда Браунлоу прочитал название, оказалось, что это «Ивнинг стандард»! Или по крайней мере «Ивн стандрд».

– Что за чепуха, – сказал Браунлоу. – Это какая-то ирландская газетенка, чтоб ей пусто было. Ох уж мне эти ирландцы, даже писать толком не научились…