Шеф вытащил из какого-то ящика лист бумаги и повесил его на верхнюю грань ближайшего ко мне монитора. Спасибочки, что он хотя бы не швырнул эту свою цидульку мне под ноги.

– Я уже набросал вам план действий, и он не обсуждается, – сообщил Глава Администрации. – Сегодня же вы уберете из лидеров партии Тимофея Погодина и остановите финансирование. Через неделю-другую их прихлопнет Центризбирком… Кстати, официальный повод разрыва контракта с «Почвой» вы уж там изобретите сами. Даю вам полную свободу. – В голосе шефа проскользнуло иезуитское ехидство. – Вы же у нас, хе-хе, большой выдумщик…

Сорок метров коридора и четыре лестничных пролета вверх я преодолел, видимо, на автопилоте. Поскольку осознал себя вновь зрячим, осязающим, обоняющим, разумным – и к тому же очень-очень злым – существом лишь в своем кабинете за плотно закрытой дверью. Давно уже мне не было настолько обидно и тошно. Со времен начальной школы я не чувствовал себя таким слабым, маленьким и жалким. He Иваном Николаевичем я был, а сопливым Ванькой, получившим от старшеклассника сильнейший пинок в зад.

Ослушаться прямого приказа я не мог, но и выполнить его – тем более: именно сейчас мне до зарезу нужны были прикормленные ландскнехты, вроде Тимы и его команды. Где я найду других?

Что же мне делать, ч-черт, что делать? Седой очкастый бобрик упаковал меня в говно по всем правилам аппаратной интриги, и даже формально крыть мне нечем. Рейтинг Погодина вырос? Да. Это опасно для Кораблева? Да. Проще закрыть проект? Да. С такими глубокими минусами я физически не мог идти к Павлу Петровичу. Что я ему скажу? Не могу же я объявить президенту, что весь рейтинг «Почвы» прячется на дне картонной коробочки с пирожными…

Ми-ну-точ-ку! Пирожные! Господи, поделом мне, я и вправду глупый дурак. Ну как я мог упустить из виду что оружие возмездия лежит у меня прямо на столе? Лежит, молчит, вкусно пахнет. Ты хотел испытать чудесную силу «парацельса»? Вот он, удобнейший повод – лучше не бывает. Пан или пропал. Либо со щитом, либо на.

Либо эта штука сработает, подумал я, либо нет, третьего не дано. Я вытащил из коробки пирожное, откусил верхушку конуса и начал сосредоточенно жевать, поначалу даже не чувствуя вкуса…

Не прошло и пяти минут, как я распахнул дверь в приемную шефа – веселым ударом ноги. Бугай-секретарь, вновь завидев меня, начал с удивленным и в то же время угрожающим видом подниматься навстречу из-за стола-террасы. Но я сказал ему: «А вот и Джонни!» – и после первого же звука первого моего слова бывший полковник ГРУ обратился в моего лучшего друга, родного брата, верную собачку и любимую морскую свинку. Для разгона я продекламировал ему детскую считалку «На златом крыльце сидели», которая вызвала у полкаша не просто радость, а неподдельный восторг, сродни религиозному экстазу. «Сапожник! портной! кто! ты! будешь! такой!» – с идиотическим воодушевлением повторял он вслед за мной, после чего вздумал поцеловать мне руку, а когда не вышло, по-рыцарски опустился на одно колено и из этого положения сделал попытку облизать мой ботинок. «Фу, Полкан, фу! – с притворной суровостью пожурил я секретаря. – Ты человек, ты царь природы, ты звучишь гордо, запомни. Умеешь лезгинку? Потанцуй немного, а я к шефу».

Чувство, которое я испытывал, было похоже на легкий кайф после бокала шампанского или одной затяжки – и одновременно на невесомость, которая приходит только во сне. Меня приподнимало и несло ощущение прозрачности в мозгах и полнейшей свободы. Между мной и другим человеком не стояло никаких преград. Я был в здравом уме, я оставался хитрым и ловким, я по-прежнему не разучился сталкивать лбами, разводить лохов и обводить вокруг пальца – просто сейчас в моих великих аппаратных умениях не было нужды. Все упростилось. Ломаные линии выпрямились и стали векторами. Я и так мог все, потому что блеск истины обретало любое произнесенное мной слово – хоть таблица умножения.

– Вы передумали! – сообщил я, входя, Главе Администрации и протянул ему его же листок, который был им тотчас разорван на мелкие клочки, а клочки разлетелись по комнате, как новогодние конфетти. Немалая часть их осела затем на седой бобрик. И пока я по пунктам объяснял шефу его неправоту по отношению ко мне, тот, весь в бумажных клочках, взирал на меня с нескрываемым обожанием – словно какая-нибудь тульская колхозница на живого Юрия Алексеевича Гагарина – и кивал, кивал, кивал, соглашаясь с решительно каждым моим определением в свой адрес.

Тут же путем мозгового штурма были сочинены, написаны, получили исходящие номера, украсились подписью шефа, легли в конверт и запечатались сургучной палочкой две новые великолепные бумаги – обе на имя президента. В первой Глава Администрации объявлял мою работу над проектом «Почвы» полезной, перспективной и заслуживающей государственной награды. Во второй – просил внеочередной отпуск для поправки пошатнувшегося здоровья.

С целью незамедлительной доставки бумаг по назначению был вызван усатый фельдъегерь, который запер конверт в «дипломат», «дипломат» пристегнул наручниками к руке, а потом еще несколько минут робко топтался у порога, надеясь, что я вдруг изъявлю желание лично проскакать на нем верхом – вплоть до президентской приемной. В конце концов он станцевал лезгинку рука об руку с секретарем шефа и отбыл прочь деловитой рысью…

Воздействие тем сильней, размышлял я позже, поднимаясь обратно в свой кабинет, чем более ты к нему готов. Для Тимы с Лерой это были всего лишь пирожные – очень вкусные, да, но и только. У меня же имелся бонус. Внутренний настрой на чудо, я полагаю, умножил мои силы. Это как с устрицами: пока тебе не скажут, что вон та склизкая скрипящая на зубах гадость – великое лакомство и стоит хороших денег, ты особого пафоса ни за что не ощутишь.

На лестнице я задержался у своего любимого окошка, выходящего во двор. Хотя все прочие лестничные окна были наглухо задраены, у одного почему-то сохранилась живая открытая форточка. Чувство невесомости внутри меня уже почти прошло, но в голове еще колыхались волны прибоя, и настоящий свежий воздух мне бы явно не помешал. Несколько секунд я, зажмурясь, вдыхал теплое дневное марево, не пропущенное сквозь кондишен, а затем автоматически прислушался и уловил за окном цокающие звуки – как будто внизу, на брусчатке внутреннего двора, кто-то коллективно отбивал степ.

Я не поленился встать на подоконник, выглянул наружу и увидел несколько ровных квадратов марширующих солдат, одетых в декоративные мундиры. Это наш кремлевский полк, разбившись побатальонно, поротно и повзводно, под началом сержантов отрабатывал строевой шаг. И-раз, и-два, и-три! Четкий поворот через левое плечо – и все начинается по новой.

Не знаю зачем, я высунул голову подальше и громко скомандовал:

– Стой! Раз – два!

И – ничего не случилось. Гвардейцы продолжали маршировать, как ни в чем не бывало: левой – правой, левой – правой, стук, стук, стук, стук. Впрочем, голос свыше был услышан внизу. Ближайший к окну сержант задрал голову вверх и, увидев меня в форточке, молча вытянул в мою сторону средний палец.

Ничто в мире не вечно – тем более чудеса, догадался я. Я слез с подоконника, посмотрел на часы и сказал сам себе:

– Ага! Значит, одна штука работает не более пятидесяти минут.

На месте двух длинных глубоких царапин теперь красовалась узкая вертикальная полоска пластыря. При некотором напряжении фантазии можно было подумать, что лицо пострадало во время бритья.

– Это было обязательно? – с грустью спросил Макс, поглядев в настольное зеркало на себя и на свою левую щеку.

– Обязательно! – отрубила я и припечатала ладонью. – Для человека, который врал мне с самого начала, ты дешево отделался.

– Яна, дорогая, пойми, – уныло проговорил Макс, – я тебе ведь уже тысячу раз объяснял: про Кессельштейн – это была не ложь.

– Ax, не ложь? И что же это, по-твоему? Сказка братьев Гримм?