Ну, кажется, теперь уже совсем все точки над «i» расставлены, черта подведена. Или я что-то упустила из виду?

– Ты хочешь узнать, Яна, про ксерокопию книги, которую ты сделала? – подал голос Тринитатский. Он как будто услышал мои мысли. – Конечно, забери ее себе, теперь это просто кулинарные рецепты. Нестандартные, как я уже говорил. Вы с Юрой и Тоней можете пользоваться ими на здоровье, сколько захотите.

Я посмотрела на пачку бумажных листов, белеющих на столе. Она выглядела так мирно. Но после всего, что случилось, мне было как-то не по себе от всех этих латинских букв и пиктограмм…

– Если мы и захотим, то очень и очень нескоро, – ответила я Тринитатскому. – Но все равно спасибо за предложение.

Небо над утренним Пхеньяном было, как всегда, размыто-синеватым – цвета перьев белого голубя, чуть подкрашенного ультрамарином.

Над окраинами столицы КНДР к этим цветам, говорят, прибавлялся еще и рыжевато-бурый – из-за редких дымящихся заводских труб. Впрочем, посольским работникам настоятельно не рекомендовалось покидать Центральный район, а лучше даже не выходить за пределы охраняемого квартала Синъян. Вроде как бы во избежание недружественных акций со стороны местного населения.

С некоторых пор к российским дипломатам принято было относиться почти так же подчеркнуто настороженно – как и к канадским, китайским, японским, французским… И ко всем прочим, кто пытался убедить здешнего Кима не воевать со своим южным тезкой.

– Чоын нальсигуне! – сказал Каминский сам себе по-корейски и прикрыл жалюзи. – Хорошая погода, не правда ли?

Через двадцать пять минут с этой безобидной фразы спецпосланник российского МИДа начнет – на очень хорошем корейском – новый раунд переговоров с северным Кимом. Переговоры эти продлятся минут пятьдесят и наверняка завершатся ничем. И будет паршиво.

Сейчас любое топтание на месте – уже проигрыш. Есть подозрение, переходящее в уверенность, что небо и над Пхеньяном, и над Сеулом вот-вот может стать одинаково черным. По сведениям ЦРУ, у северян на две боеголовки меньше, чем у южан, зато больше танков и солдат. Хотя при тамошней плотности населения арифметика значения не имеет. Если начнется драка, то весь полуостров может превратится в ядерный могильник. Да и соседям не поздоровится.

И ведь, главное, северный Ким – не самоубийца. Но он сам загнал себя в тупик, он очень боится потерять лицо. Это для него намного страшней, чем развязать боевые действия.

Каминский снял с вешалки белую рубашку, надел и посмотрелся в зеркало. Ни складочки, все по протоколу. А толку-то?

Войны начинаются не потому, что всем ужасно хочется воевать. А потому, что большие шишки в нужное время и в нужное время не смогли сказать друг другу несколько нужных слов.

От Кима не требовали отказа от чучхе и сине-красного знамени со звездой. Ему нужно было только сказать под телекамеры одно маленькое «Да!» всей толпе миротворцев. Одно слово. Одно. Михаил Сергеевич Каминский, как и прочие переговорщики, тоже будет выпрашивать у Кима это самое «Да!». И наверняка услышит: «Нет!».

Где же галстук? Ах да, в чемодане, он его не выложил.

Каминский влез в чемодан и увидел сверток – картонную коробку, перевязанную тесьмой. Долго соображал, что там, пока не вспомнил: бабулин гостинец. Четыре дня назад, накануне его отъезда в Пхеньян, Ванда Матвеевна нарочно поехала из своего Измайлова на другой конец города, на Шаболовку – в какую-то особую кондитерскую, купить каких-нибудь новых пирожных любимому внуку-сладкоежке на дорожку. А обремененный делами внук, скотина такая, напрочь о них забыл. Теперь они, скорей всего, испортились, придется их выбрасывать. Хотя… Если, допустим, они без крема… Надо бы все-таки взглянуть.

Каминский открыл коробку, присмотрелся и принюхался.

Две пирамидки с изюмными ободками и выглядели, и пахли очень аппетитно. На ощупь они казались свежими и едва ли не теплыми.

Спецпосланник МИДа любил сладкое. Пожалуй, не меньше, чем водку. Хоть и признавал, что людям его профессии полезнее спиртное. Слишком мерзко бывает на сердце после рандеву вроде этих.

«А может, мне выпить? – вдруг подумал Каминский с каким-то бесшабашным отчаянием. – В моей ситуации хуже все равно не будет. Кстати, и местная водка, на женьшене, запаха не оставляет, формально никто не придерется. Махну я, к примеру, рюмахи три… или пять, закушу вот этими пирожными и поеду на переговоры… А когда северный Ким опять, конечно же, скажет нам „Нет!“ вместо „Да!“, я плюну на протокол и искренне, от души посоветую ему застрелиться».

Итак, трапеза завершена. Новое блюдо, приготовленное искусным поваром, съедено, а если оставить иносказание, навеянное кулинарной темой книги, – прочитан роман, продолживший «президентскую сагу». Самое время поразмышлять о том, что придает всему метароману созданному Львом Гурским, и каждой его части узнаваемый и неповторимый вкус.

Лихо закрученная детективная интрига? Да, конечно, и в книге «Есть, господин президент!», и в предшествующих ей «ехидных детективах» мы обнаружим добротно выстроенный сюжет, где будут и загадки, и трупы, и погони, и ловко спрятанные намеки, ведущие к разгадке, и выставленные напоказ детали, призванные эту разгадку отсрочить до эффектной финальной сцены. Есть у Гурского и сыщики по должности и по призванию, имена которых стали или обязательно станут нарицательными (как, например, имя неутомимого и добродетельного гениального неудачника капитана Лаптева, которому, видимо, так и не суждено стать майором). Но все-таки позволим себе заметить, что не собственно детективные достоинства делают книги Гурского единственными в своем роде, резко отличающимися от бесчисленного множества произведений приключенческого жанра.

Блестящее знание политики, то принято называть свободой и глубиной владения материалом? Разумеется, без этого «президентский цикл» романов не состоялся бы. Более того, уже не раз книги Гурского удивляли способностью автора попадать в десятку политическими прогнозами, изображать как свершившееся то, что еще только назревало в глубине событий. Но недаром Владимир Набоков в «Даре» обронил характерную фразу о «разлагающемся трупе злободневности». Политические новости слишком недолго сохраняют вкус новизны, какими бы потрясающими они ни были и в каком бы масштабе ни осуществлялись. Очевидно, притягательность прозы Гурского в другом.

Поклонники писателя имеют все основания говорить о том, что запоминающиеся герои, живые и неповторимые, – несомненное достоинство его прозы. Не запомнить и не полюбить, например, Фердинанда Изюмова, мельком упомянутого и в последнем романе под именем Нектария Светоносного, просто невозможно. А чего стоит хотя бы колоритнейшая и безапелляционнейшая «бабушка русской демократии» Лера Старосельская с микрофоном в одной руке и с волшебным (или пусть даже самым обычным) пирожным в другой!.. Противники Гурского, напротив, говорят о том, что психологическое мастерство не относится к числу достоинств автора. Что все его герои говорят одним и тем же языком, а именно языком самого автора. Оставим оба суждения без пространных комментариев. Вспомнив одно из любимых выражений Гурского, скажем лишь, что, как ни парадоксально, позиция каждой из сторон отмечена своей правотой.

По-разному можно относиться и к смешному в «гурской» прозе. Бесспорно, столь ценимый Гурским дар писать весело свойствен, в первую очередь, и ему самому. Лучшие находки автора в этой сфере вызывают желание поспорить с мнением Юрия Карабчиевского о каламбуре как о низшем сорте смешного. Навскидку приведем примеры из последнего романа (будь то многозначное название одной из глав – «Летальный исход» или какой-нибудь «факультет ненужных овощей», между делом обретающийся в тексте) и заметим: остроты, построенные по каламбурному принципу, рождают бесконечное множество ассоциаций, создают вокруг себя то особое смысловое поле, в котором по-особому звучат обычные слова. И все же иногда кажется, будто автор «ехидных детективов» ставит перед собой задачу заставить читателей смеяться буквально не закрывая рта. На деле это оборачивается некоторой напряженностью стиля. Если вернуться к кулинарным образам, то Гурский подчас напоминает повара, злоупотребляющего пряностями, – его блюда порой страдают избытком тех самых корицы и кориандра.