Прибыл я на Варшавский вокзал, и, посмотрев в окно на набившийся в здание народ, на пару мгновений крепко зажмурил глаза, чтобы открыть их и посмотреть снова — нет ли ошибки? Ошибки, увы, не было — вот Мария Федоровна, вот сестренки и Миша, вон там выстроились Александровичи, там — Константиновичи, меж этих двух групп распределились Николаевичи.

Нет царя.

Держать лицо — это необходимый навык для любого человека высокого ранга, и собравшиеся на вокзале им владели в полной мере. Я — не исключение, поэтому сошел с поезда с высоко поднятой головой, успешно победив дрожь в коленях. Не сожрут же они меня? По крайней мере, не сожрут прямо сейчас и даже в ближайшие недели — важно помнить о неторопливости хроноаборигенов и их любви к долгим размышлениям. О, Победоносцев — прямо за улыбающейся мне императрицей стоит, отражает круглыми очками падающий из окон свет и держит «покерфейс», но поза выдает напряжение — он, как обер-прокурор Священного Синода, имеет ко мне очень много вопросов, а я возлагаю на Константина Петровича некоторые надежды. Потом пообщаемся.

Рядом с невысокой, сохранившей красоту и фигуру, «матушкой» стояла еще более миниатюрная, симпатичная Ксения. Одинаковые платья и шляпки наталкивают на размышления, а вот маленькая девятилетняя Ольга одета в другие цвета. Потенциальная детская травма так-то — детей нужно любить одинаково, а не демонстративно выделять кого-то одного. Мише в этом плане еще хуже — стоит во втором ряду, и на него, судя по всему, всем плевать: оригинального Георгия на всякий случай в цесаревичи готовили, но на «запаску для запаски» до смерти Николая старательно забивали — в письмах брата это четко прослеживалось. Миша расстроен — раньше у него было гораздо больше свободного времени. Немного коробит от его радости, что Александр начал брать его на рыбалку и в целом наконец-то вспомнил, что у него есть младший ребенок: раньше внимания к сыну было сильно меньше.

Первой заговорила Императрица:

— Сын я рада, что ты добрался. Я вижу в тебе достойного наследника.

Мы с ней обнялись под вспышками фотокамер — мне пришлось наклониться, а ей — встать на цыпочки, и я, стараясь не двигать губами, прошептал:

— Папа жив?

— Слава Богу жив, — так же ответила она.

Настроение ракетой взлетело в небеса, на душе зацвели цветы и запели птицы. Александр жив! У меня есть время освоиться и подготовиться! Теперь нужно начинать отыгрывать роль охреневшей от свалившейся на нее ответственности, но смиренно принявшей ношу «запаски»:

— Мама, я справился? Я не подвел Никки?

— Глупый, — шепнула она и отстранилась, чтобы возобновить мероприятие.

Я раскланялся с сестрами и братьями, с дядьями и тётями, с чиновниками и попами, и произнес пару фраз о том, как рад вернуться домой. Запечатлев момент трогательного воссоединения на фото, мы с Императрицей, Барятинским и Победоносцевым погрузились в карету. Меня такой состав более чем устраивал, и, как только дверь кареты закрылась, я спросил:

— Что с папой?

— Прости, что напугали тебя, — смущенно отвела глаза Дагмара. — Саша упал с лошади, ударился головою и сломал ногу. Бедро. Только сегодня пришел в себя — к счастью, его разум остался с ним. Но перелом… — она закусила губу. — Доктора говорят, что более он не сможет ходить, если не случится чуда, — подняв на меня взгляд, с надеждой спросила. — Георгий, нет ли у тебя еще одного лекарства?

«Бедро» и «не сможет ходить» — значит перелом шейки бедра. На нынешнем уровне развития медицины не лечится, и быстро научиться это делать не получится. И без того больной после крушения поезда царь теперь будет прикован к постели, что выльется в пролежни, атрофию мышц и усиление всех имеющихся болячек. Может начать гнить и сломанная кость. Александр медленно, но неумолимо умирает. Что с этими Романовыми не так? Почему они так и норовят свалить на меня всю полноту власти, а не дать возможность тихо рулить из-за кулис?

Отогнав обиду и жалость к себе, я отвел глаза, вполне искренне закусил губу от бессилия и покачал головой:

— Такого лекарства нет.

Всхлипнув, Мария Федоровна сильно меня удивила, прижав к себе и начав плакать:

— Прости меня, мальчик мой! Ты — такой молодец, и никто не вправе требовать от тебя большего, чем ты уже сделал! Ты так молод, тебя совсем к этому не готовили, а ты… — отпустив меня, она всхлипнула снова и приняла из рук Барятинского платочек с благодарным кивком.

Владимир Анатольевич получил должность руководителя Путешествием благодаря протекции Марии Федоровны, так что он не столько «мой», сколько ее человек.

Так, стоп! Я что, любимчик? А ведь логично — старшему сыну была уготована участь наследника, и это даже на семейные отношения накладывало отпечаток. С Георгием проще — на него можно было выместить не растраченную материнскую любовь. Миша? Мише пришлось довольствоваться грустной ролью «последыша» и остатками той самой любви. Та же ситуация с девочками — старшенькая Ксюша у Марии Федоровны любимая, в письмах это хорошо прослеживалось, а маленькой Ольге не повезло. Нельзя не учитывать и постигшее Романовых горе — сначала умер маленький брат Саша, совсем маленьким, а теперь — Николай. Ополовинила судьба сыновей Марии Федоровне, и уцелевшие теперь ценятся больше.

— … А ты сделал так, чтобы смерть нашего Никки не была напрасной, — продолжила Императрица. — Ты назвал его именем губернию, ты сделал так, чтобы она кипела жизнью — ах, мой милый Никки так любил жизнь!

— Больше всего на свете я бы хотел, чтобы он был с нами, — эти мои слова тоже были почти искренними. — Если бы только тот китаец нас перепутал…

— Никогда! — взвилась Императрица. — Слышишь, никогда, никогда не говори таких ужасных слов!

Точно любимчик.

— Прости, — шепнул я, опустив взгляд.

— Ах, Жоржи! — она ласково обняла меня за плечи. — Мой бедный, бедный мальчик. Даже не могу представить, насколько трудно тебе пришлось — на другом конце мира, в окружении варваров, с телом брата на руках и совсем один…

Воспользовавшись паузой, я вставил:

— Я не был один, мама. Со мною были преданные друзья, — вымучил улыбку на Барятинского.

— Как я рада, что вы согласились разделить путешествие с Никки и Жоржи, Владимир Анатольевич! — похвалила своего протеже Мария Федоровна, вытерев платочком последние слезы. — Как хорошо, что Жоржи было на кого опереться в эти страшные дни!

Очень быстро взяла себя в руки — ну так Императрица, и я вообще удивлен, что она позволила себе подобную сцену. Так и запишем — в ближнем круге Дагмара позволяет себе расслабиться.

— Хотел бы я сделать больше, — ответил Барятинский.

— Одна доля у вас с отцом, — вздохнула Императрица, вернув внимание на меня. — Он тоже никогда не хотел править Империей… И я точно знаю, что ты справишься так же хорошо, как и он, Жоржи! Эти слова рабочим о том, что ты — «тень брата твоего» были прекрасны, но, прошу тебя, не смей себя недооценивать!

И в мыслях не было — я объективно очень хорошо справляюсь.

— Вот так, в одиночку, предстать перед разгневанной толпой этих ужасных социалистов и заставить их разойтись — это было так отважно, мой мальчик! Но ты больше никогда не должен бросать им подачек — они понимают только силу! Ничего, пять лет — это большой срок, и о твоем обещании все забудут…

Поохали, поахали, похвалили, пережили быстрый катарсис, и теперь можно переходить к «правильному» состоянию дел — холеными и ласковыми материнскими руками аккуратно ставим разошедшегося сыночка в стойло.

— Ах, о чем я только думаю! — «опомнилась» Мария Федоровна. — Мы так долго не виделись, нам столько нужно рассказать друг другу!

— Я думаю о том же самом! — перехватил я инициативу. — Мама, Константин Петрович, у нас с Владимиром Анатольевичем есть одна очень важная тайна. Я бы хотел как можно скорее поделиться ею с вами и папой.

Один долгий бенефис у царской кровати, и после него можно будет действовать на основе реакции родственников и Победоносцева — в принципе, Константин Петрович тоже почти член семьи. Либо подивятся потере памяти и подтвердят мою легитимность в качестве цесаревича, либо я очень на них обижусь и начну науськивать подхватившего титул Мишу против старших Романовых.