Существуют ли смыслы, подлежащие воязыковлению только при условии «изначального опоздания» или «изначального опережения? Какова природа языкового чутья, улавливающего «изначальное опоздание» или «изначальное опережение»? Не сопряжена ли трудность выражения мыслей в языке с действием принципов «изначального опоздания» и «изначального опережения», выводимых из самого языка мысли? Каковы экстремумы «изначального опоздания» и «изначального опережения»? Что такое синхронизация «изначального опоздания» и «изначального опережения»? Существует ли статистическая погрешность как при «изначальном опоздании» и «изначальном опережении», так и при их синхронизированных вариантах? Можно ли говорить о синхронизации разных синхронностей, предполагающих отсутствие прерывности между планом содержания и планом выражения? Является ли отсутствие прерывности между интенциями сознания фактором как «изначального опережения», так и «изначального опоздания»?

Синхроническая герменевтика. Отсутствие прерывностей между интенциональными актами свидетельствует о том, что для бремени и небытия нет модуса ни во времени, ни в бытии, а потому не должно существовать ни «изначального опоздания», ни «изначального опережения», поскольку сплошной интенциональный поток не допускает провалов, которые бы десинхронизировали план содержания и план выражения; с другой стороны, синхроническая герменевтика при переводе с разных языков притормаживает алгоритмизмы (а в каких–то случаях идёт наперегонки им) именно потому, что рассчитывает на десинхроническое истолкование, выявляющееся подлинные языки непонимания, а следовательно, задающее реперные точки для овладения индивидуальными языками (Витгенштейн). Истинное непонимание, отсылающее к языковости того или иного индивидуального языка, доступно посредством антигерменевтики – толкования того, что не поддаётся интерпретации даже на антиязыке (тавтологизация непонимания сталкивается с дефицитом бессмысленности, вследствие чего усиливается обмен коммуникативными знаками без переживания их инаковости. Слова, обозначающие слова, которые являются названиями референтов, не подлежащих непониманию (то есть переинтерпретации), – антигерметологизмы. Десинхронизация между планом содержания и планом выражения может быть выгодна тогда, когда ощущается безвозмездность в соблюдении принципов «изначального опоздания» или «изначального опережения». Рассинхронизованность является вызовом божественной интенциональности, допускающей все-различение, но равнодушной к сиюминутным опосредованиям. Рассинхронизованность, лежащая в основе «изначального опоздания», отлична от рассинхронизованности как таковой – предвзятой в своей автореферентности. Отставание смысла от выражения коренится в семантическом нигилизме, или забвении бессмысленности. Ахронность, переведённая с языка вечности, на язык бремени, становится фактором дежавю бессмысленности, которая непереводима на недесинхронизируемый язык. Охватывание бытийной языковости налагает предел для философских категорий, значительная часть из которых подаётся в неологизированном статусе – на грани прописки в метаязыковом словаре. Дефицит описательных терминов для синхронизации с языком бытия приводит к тому, что под видом онтологизмов – подлинных бытийных смыслов – в оборот входят дешёвые онтизмы, представляющие собой семантический компромисс между синхронией и десинхронией. Недесинхронизируемость – это гипотетическое свойство знаков, которые не подвержены как «изначальному опозданию», так и «изначальному опережению», а также синхронным знакам (например, при сведении статистической погрешности телепатической коммуникации до онтологического (бес)предела). Недесинхронизируемостность – потребность в отсутствии синхронии между планом содержания и планом выражения, стабилизирующая синхронию и недесинхронизируемость.

Бремя бессмысленности подрывает статусность небытия, свидетельствуя о себе из неотвлечённого ракурса последнего, имя которому – неонебытийствованное. Бессмысленность в переводе на язык означает то, что отрицает бытийное воязыковление, то есть наделение отсутствия именем самого отсутствия. Вопрос о соотношении апофатической семантики и апофатической теологии предполагает фундаментальное противоречие между патом и пафосом: если бессмысленность когда–нибудь получит оправдание в естественном языке, то на нём удастся общаться не столько в синхронии, сколько в диахронии (на уровне аутентичных ретросинхронизаций, созерцая прошлое (off–line) в режиме on–line) и футурохронии (в режиме созерцания будущего, в том числе последствий «изначального опоздания» и «изначального опережения»). Бессмысленность претендует на такой индивидуальный язык, который аутичен даже для трактовки Витгенштейна, полагаясь на непонимание как на базовый семиотический принцип коммуникативной целесообразности: если непонимание контекстуальней понимания, то бессмысленность может быть конгениальней смысла, полагая его в качестве своего семантического клона. Десинхронизованность между «изначальным опозданием» и «изначальным опережением» является причиной комплекса синхронизации, согласно которому différance входит в парадокс с принципом дальнодействия. Бессмысленность обессмыслена до необессмысливаемости, то есть разоружена в паритете со своей автореферентностью. Необессмысливаемость – это такой неологизм из языка бытия, который обозначает свойство бессмысленной бессмысленности, именующей себя посредством языка небытия (например, виртуальными интенциалологизмами – названиями отсутствующих прерывностей между интенциональными актами сознания в процессе дурной феноменологической редукции, при которой эйдос дурной бесконечности входит в противоречие с её автореферентностью). Если воязыковление подменить процессом осмысливания бессмыслицы, а из языка вычесть невоязыковляемое, то можно получить неантропоморфную оптику, созерцающую бытие в альтернативе с его языком.

Суггестия бытия означает предел для несемиотических различий, рассчитанных на синхронизацию с семиотическими тождествами. Комбинаторика – это синоним различия, исчерпывающий идею бесконечности в отсылках – означающих: уже – сознание может быть осемиотичено в имплицитных и эзотерических терминах, чтобы соответствовать бессознательной метафоре. Согласно В.П. Рудневу, «реальность есть не что иное, как знаковая система, состоящая из множества знаковых систем разного порядка, то есть настолько сложная знаковая система, что её средние пользователи воспринимают её как незнаковую», поэтому, продолжает Руднев, «реальность не может быть незнаковой, так как мы не можем воспринимать реальность, не пользуясь системой знаков»18. Зазор между знаковостью и незнаковостью является статистической погрешностью différance, соблазняя стихийных философов революционным пафосом деструктурализма, благодаря которому всё становится на свои пустые места, но не операторы.

Думаки и мудраки. Бессмысленность, пребывающая помимо языка, не нуждается в непонимании не потому, что апофатически нейтральна, а потому, что онтологически безвозмездна, то есть безответственна к любым интерпретациям, или герменевтемам. Бессмысленность семиотизируема до недесемиотизируемости, нарушая границу между бытием и его языком: дежавю по истине подвигает к отчуждению ото лжи, но не удостоверяет наверняка, отказывая в субстанциальности как добру, так и злу. Отказавшись от верифицируемости и фальсифицируемости смерти, человечество обрекло себя на автореферентную недостаточность, заключающуюся в доведении до абсурда всего того, что не может быть обессмыслено или воантиязыковлено. Страсти по бытию загнали онтологию в комнату смеха, в которой все зеркала оказались разбиты, а тоска по зазеркалью обернулась оптическим скандалом: «Галлюцинирую, следовательно, существую». Если Злокозненный Демон чурается наших софистических аргументов, мы вправе отсоветовать ему комплекс неотчуждаемости, при котором различие между куклой и кукловодом настолько минимальна, что оба оказываются бессмысленными – расточительными для гипостазирования онтологической статусности, то есть для упреждения всемогущества в его автореферентности. Апофатическая лингвистика претендует на место традиционного богословия для того, чтобы возвратить философии её теологический фальстарт – систему координат для всех точек отсчёта. Антиязык восполняет в языке бытия то, что не поддаётся онтологическому воязыковлению, выступая в качестве фундаментального скандала в ва – банк с перформативной парадоксальностью: если после смерти Бога стало всё позволено, то грех было не воспользоваться этой всебессилием и не поддаться на хайдеггеровскую тавтологию бытия и языка, после которой невозможно умыть руки; то, что несоразмерно онтологическому воязыковлению, может оказаться безрассудным к онтологизации, минуя языковую стадию: существовать – значит быть неотчуждаемым; другими словами, не зависеть от языковой прописки в бытии и бытийной прописки в языке. Метаязык бытия отменяет хайдеггеровские примочки, сводящие лингвистику бытия к философской антропологии и экзистенциальным экзерсисам. Хайдеггер накрахмаленно–чистоплотен к перформативной парадоксальности, для которой у него нет ни правила, ни исключения: этимологическое плетение словес подменяет собой лингвистическую экзорцизм и онтологическую спонтанность, а экзистенциальные ракурсы придают естественное позиционирование в отношении аутентичного несуществования; перформативная парадоксальность – это проход, в котором бытие просачивается в язык, а язык в бытие; то, что остаётся непросочённым, остаётся в своём неподлинном несуществовании. Бессмыслица придаёт смысл небытию, полагаясь на чистую не(ре)презентативность, в которой нет места перформативной парадоксальности – риска получения неотчуждаемого онтологического статуса. Слова, обозначающие слова, которые являются названиями аутентичных слов с частично или полностью утраченной нормативностью (например, слова с потерянными первоначальным ударением или орфоэпической формой, – квазиреконструированные праформологизмы), – праорфологизмы. Аутентичность «изначального опоздания» при пуске того или иного нового слова эксклюзивна в своей автореферентности, в отношении которой не действует логика восполнительности: первая порция «изначального опоздания» не легитимируется второй или последующими, а неизбывна с самого начала, представляя собой семиотическое таинство синтеза содержания и формы; правда, существует соблазн поддаться на провокацию изначальности самого «изначального опоздания», приключившегося ещё в метаязыке семиотики, будучи аффицированным без подозрения на отчуждение. Каково происхождение принципа «изначального опоздания»?» «Кто несёт (без)ответственность за его санкцию? Можно ли проблематизировать логику восполнительности в отношении перформативной парадоксальности? Какова статистическая погрешность опережения при действии «изначального опоздания» и запаздывания при действии «изначального опережения»? Каков онтологический статус «изначального опоздания» для последнего носителя того или иного языка?