Номинативный оптимум. Если идеализация языка уступает идеализации речи, с переменным успехом уступая друг другу место, которого нет, то различие между объективной интерпретацией с позиции языка и субъективной интерпретацией с позиции речи бессмысленно с точки зрения перформативного парадокса, поскольку речевая парадигма дискурса далеко не речевая (даже гипотеза лингвистики языкового существования оформлена в виде письменной книги), но приемлемо с точки зрения его презумпции и принципа автореферентизма как критерия научной истинности (речеприоритетный постулат о языке противоречив на фоне существования письма, в то время как прото – письменность вообще не нуждается в речи, а антиязык – в прото – письме). Речевое бытование языка и языковое бытование речи уступают антиязыковой материи, являющейся ни речевой, ни языковой, а бытийной, исключающей сущее положение вещей, которое по определению логоцентрично. Антиязыковой субъект может быть не только телепатом, экономящим на речевой стороне, сколько медиумом, сквозь которого божественный логос эманирует в антисловную оболочку: (анти)языковая панацея от «изначального опоздания» ответственна не перед сущим претерпеванием вещей, а перед их бытийным немотствованием, которое непереводимо на семиотику, какой бы естественной они ни была. Анонимное бытование вещей, несмотря на числовую номинацию, риторика которой псевдонимична по отношению к оцифрованному сущему, означает не отсутствие естественной мотивированности между вещью и именем, которое определяет искусственное означивание на все случаи номинации, а отсутствие именно искусственной мотивированности, сподручной для деноминации. Номинативное естество бытия, сосредоточенное вокруг соответствующего языка, выражается в естественном языке не столько через иллокуцию, сколько через перлокуцию, а если иметь в виду номинативный оптимум, то благодаря словам–в–себе, референтным не в меньшей мере, чем числа–в–себе. То, что не может быть поименовано аутентичным способом, а только опосредовано, представляет собой противоречие, не разрешимое в номинативном естестве бытия (номинация того, что отсутствует до тех пор, покуда оно не поименовано, не является непосредственной, будучи независимой от аутентичного способа именования, осуществляемого не к спеху естественной мотивированности). То, что может быть поименовано исключительно аутентичным способом, причём не обязательно непосредственно, представляет собой номинативный парадокс, который оправдывает принцип «изначального опоздания» перед естественным языком: если «изначальное опоздание» является условием некоторой номинации, то этимологическая лживость логоса нуждается в более изощрённой контраргументации, чем уровень семиотического знака; лживость логоса не сводится к технологии номинации, частным примером которой является принцип «изначального опоздания», а противостоит той экономии истинности логоса, которая сообщается с божественным.

Истинность логоса состоит в том, чтобы исключить монополию на лживость логоса, которая безответственна перед откровенностью свободы мышления. Если бессознательное мышление подчиняет себе сознательную мыследеятельность, сводящуюся к оптимальному выражению плана содержания, то свобода слова становится настолько бессмысленной, насколько способна вместить в себя весь скарб абсурда (номинация бессознательного в расчёте на то, чтобы найти компромисс между мотивацией мышления и ресурсами языка, может иметь успех лишь в том случае, если окажется, что бессознательное больше, чем язык, и отнюдь не антиязыковое). Лаканизм в языкознании равноценен фрейдизму в психологии: методологические противоречия обоих удалось возместить вовсе не благодаря монополии на бессознательное, а вопреки монополии самого бессознательного на тождество бытия и мышления; непрозрачность мотивации между свободой мысли и свободой слова является соразмерной с действием принципа «изначального опоздания», который усиливает отчуждение логоса от истины, подменяя её мифом как одной из дискурсивных практик. Свобода мышления от бессознательного упирается в антиязыковую номинацию, на которую распространяется то, что ускользает от прямой сигнификации: бессознательное с психологической точки зрения противостоит бессознательному с лингвистической точки зрения на основании номинативной презумпции, которая предполагает одностороннее именование либо на уровне мышления, либо на уровне языка, тогда как между ними может существовать подозрительная координация. С подачи Б.Е. Гройса непроницаемость внутреннего мира одного языкового носителя перед внутренним миром другого языкового носителя является такой существенной, что теряется в герменевтическом круге как замкнутом семиотическом обмене. Естественная (не)мотивированность семиотического знака определяет нетранспарентность между первичной сигнификацией и производной сигнификацией, доступными в логике казуистики, подобно философской истории о первичных и вторичных качествах вещей: если внутренняя речь, сближающая мышление и язык в коммуникативной тесноте, сохраняет (когнитивный) суверенитет перед внешней речью, существуя при невыясненных обстоятельствах с бессознательным ((анти)языка), то скоропостижно говорить о том, что свобода мышления – это познанная необходимость для её носителя, каким бы отчуждённым он ни притворялся. План мотивации в отличие от плана содержания и плана выражения может рассчитывать на некоторую семиотичность, достаточную для того, чтобы ввести в оборот бессознательную номинацию на уровне носителя внутренней речи. Бессознательный контекст словоупотребления берётся в расчёт в таком минимальном количестве случаев, что нередко списывается узуальной комбинаторикой в виде статистической погрешности, в то время как субъективная мотивация контекстуальности того или иного слова ограничена языковой (не)компетенцией её носителя, а следовательно, еле реет на поверхности нерасчленённого сознания; контекстуальная природа значения слова не столько распутывает тропы, по которым расходятся следы различений, сколько сужает свободу выбора между мышлением, обременённым отсутствием откровения, и словотворчеством, мотивация которого канализирована в бессознательное ((анти)языка).

Презумпция неперформативности. Фрактальные «монстры» в антиязыке: «Семиотика, как известно, знание концептуальное и структурное. В его основаниях лежат достаточно чётко определённые категории – представления о знаке, коммуникации, дискурсе, семиозисе. Проблема состоит в том, что фрактальные структуры плохо узнаваемы в определённых категориях семиотики» (Тарасенко)94. Свобода мысли, не будучи юридически легализованной, остаётся замкнутой на свободу слова, субстратом которой выступает естественный язык, а не язык самого мышления (Фодор) (если свобода мысли раскрепощает язык мышления наряду с естественным языком, следы которого противоречивы во внутренней речи, то свобода слова сковывает внутреннюю речь внешней формализацией, стесняющей естественный язык перед мышлением вслух, а также ставящей под сомнение сам статус внутренней речи как речи мышления). Если внутренняя речь не является разновидностью мышления, а паразитирует на нём благодаря языковому субстрату, то свобода мысли не может быть противопоставлена свободе слова, потому что известны другие формы мышления и соответствующий им спектр свободы (уголовная ответственность за языковое мышление, как правило, регистрируемое в модусе внутренней речи, но рассчитанное на (анти)языковое мышление как таковое, не должно распространяться на мышление вслух, которое могут позволить себе не столько ревнители внешней речи перед внутренней речью, сколько свободомыслящие вслух независимо от того, насколько их внутренняя речь развоплощена во внешней речи).

Тот, кто мыслит вслух о преступлении, пред – умышленный характер которого заверяет презумпцию невиновности, не может быть призван к ответу до самого деяния, не рискующего быть выраженным на языке немыслимого. Тот, кто мыслит вслух, создаёт прецедент перформативного мышления, которое в отличие от перформативной речи не предполагает ответственности за результат такой перформации: преступное мышление, понимаемое в мотивации последующего деяния, обладает презумпцией неперформативности, заключающейся в свободе мысли перед свободой воли, а именно – в примате мышления над волением, требующем антиязыковой предикации (воление без мышления, облечённое в слова, носит непред–умышленный характер, который безответственен к самому деянию, а потому вынужден давать показания на правовом языке, в то время как пред–умышленный характер воления рассматривается по ту сторону права). Мышление вслух вопреки мышлению про себя обнажает языковое алиби на виду у инакомыслящих, на которых может не распространяться не только свобода мысли, но и свобода слова; антиязыковой субстрат инакомыслия отвечает за то, что не обладает юридической релевантностью, панацеей от которой является девиантное право, предполагающее инакомыслие в качестве обязательного условия для свободы мысли. Инакомыслие вслух вопрошает об интимности мышления как такового, ответственность за которое лежит на том, кто инакомыслит самому себе. Инакомыслящий самому себе вслух оказывается перед выбором между аутентичным мышлением и неаутентичным мышлением, в основе которых покоится мера сомнения. Свобода инакомыслия в отличие от свободы мышления выступает противовесом контролируемому инакомыслию, носителем которого является тот, кто не различает мышление про себя и мышление вслух; косномыслие наравне с косноязычием открывают перспективу для инакомыслия и инакоязычия, а их носители не подпадают под юридическую ответственность, будучи уличёнными в инаковом сомнении: «Что значит инакомыслить аутентичным способом?» Свобода мысли запрещает мыслить неаутентичным способом, возводя данную юридическую ответственность в идеал справедливости: тот, кто не мыслит аутентичным образом, должен нести юридическую ответственность, а тот, кто мыслит неаутентичным образом, – юридическую безответственность (регистр внешней речи может быть расширен за счёт внутренней речи при свидетельствовании в судебной практике, включая случай свидетельствования против самого себя, когда установлен факт неаутентичного мышления). Мышление вслух не зависит от неумения мыслить про себя, а основывается на мышлении вне себя, благодаря которому возможно внешнее отвлечение мысли от сомнения со стороны (тот, кто мыслит про себя, может быть вывернут наизнанку, чтобы мыслить не столько про себя, сколько для себя). Инакомыслие приводит к тому, что внутренняя речь становится единственным прибежищем различения свободы мысли и свободы слова, в то время как свобода самого инакомыслия может обернуться рабством для инакосомнения: отождествление внутренней речи с внешней речью означает отказ от ментальной презумпции, заключающейся в неотчуждаемом характере порождения плана имманентности, который может быть выражен в каком угодно субстрате (внутренняя речь, подслушанная в процессе её овнешнения, заслуживает такого философского остранения, при котором удастся смодулировать план имманентности, то есть абстрагировать язык мысли настолько субъективно, насколько это будет соответствовать глубинным структурам сознания; (телепатическое) чтение мыслей дарует ментальную свободу в виде типовых алгоритмов мышления, выход за которые подвигает на трансгрессию таких субстратных форм, как жестикуляция, естественный язык, предметность). Механизмы компенсации плана имманентности можно свести к практикам искушения манипуляцией, когда защитой от чуждой имманентности служит естественный антиязык как кодирующее средство от искусственной имманентности – самообмана. Если план имманентности атрофирован до языкового сознания, которое не в состоянии ассимилировать весь естественный язык, то становится очевидным, что свобода от языкового формализма лежит в естественном антиязыке как его фундирующей субстанции: невербальное мышление, размывающее план имманентности в миражах освобождения от мыслецентризма, является тем инструментом отчуждения от самости, благодаря которому весь дискурсивный потенциал практик манипуляции оказывается обессмысленным самым бескомпромиссным способом, а именно редуцирован к бессознательному субъекта манипуляции. Внутренняя речь, озвученная вовне, но дослушанная до конца так, чтобы на её основании составить ментальный портрет, представляет уникальный интерес для непосредственного изучения сознания как самовоздействия: «Сознание существует не для познания вещей, а для воздействия человека на самого себя, для причинения себе страданий. Ибо страдать – значит быть больше себя или меньше себя. Быть равным себе означает для человека смерть» (Гиренок)95.