Если и впрямь человек в мире является местом эмпирико – трансцендентального удвоения, если ему приходится быть той парадоксальной фигурой, в которой эмпирические содержания познания высвобождают из самих себя те условия, которые сделали их возможными, то человек и не может даваться в непосредственной державной прозрачности cogito; однако он не может также и покоиться в вещной бездейственности того, что недоступно и никогда не будет доступно самосознанию. Человек есть такой способ бытия, в котором находит своё обоснование постоянно открытое, заведомо не ограниченное, но, напротив, вновь и вновь преодолеваемое пространство между всем тем, что человек пока ещё не осмысливает в свете cogito, и тем мыслительным актом, которым, наконец, оно всё же постигается; обратно – между этим чистым постижением и нагромождением эмпирии, беспорядочным накоплением содержаний, грузом опыта, не дающегося самому себе, безмолвным горизонтом всего того, что предстает в зыбкой протяжённости не – мысли. Будучи двуединством эмпирического и трансцендентального, человек является, таким образом, местом непонимания – того самого непонимания, которое постоянно грозит затопить мысль её собственным небытием, но в то же время позволяет мысли собраться в целостность на основе того, что от неё ускользает. Именно по этой самой причине необходимость трансцендентальной рефлексии в её современной форме вызывается в отличие от Канта не существованием науки о природе (в противоположность постоянной борьбе и сомнениям философов), но безмолвным, хотя и готовым вот–вот заговорить, как бы пронизанным подспудно самой возможностью речи, существованием того непознанного, которое беспрестанно призывает человека к самопознанию. Теперь уже вопрос не в том, как же, собственно, опыт природы допускает необходимые суждения, – но в том, как человек может мыслить то, что он не мыслит, как, безмолвно вторгаясь, он занимает то место, которое от него ускользает, как: он оживляет каким–то застылым движением тот свой облик, который упрямо предстаёт перед ним как нечто внешнее? Как может человек быть той жизнью, чьи сплетения, биения, скрытая сила выходят далеко за пределы того опыта, который ему непосредственно дан? Как может человек быть тем трудом, требования и законы которого давят на него как внешнее принуждение? Как может он быть субъектом языка, который образовался за тысячелетия до него и без него, система которого от него ускользает, смысл которого почти непробуден в словах, лишь на мгновение освещаемый его речью, и вовнутрь которой ему поневоле приходится помещать своё слово и мысль, будто им только и под силу, что оживлять на какое–то время отрезок этой нити бесчисленных возможностей? Это четырёхкратный сдвиг кантовского вопроса: речь идёт уже не об истине, но о бытии; не о природе, но о человеке; не о возможности познания, но о возможности первоначального непонимания, не о необоснованности философских теорий перед лицом науки, но об охвате ясным философским сознанием всего того мира необоснованного опыта, где человек не узнаёт себя11.

Наконец, в языковой проекции человеческое поведение проявляется в своей нацеленности на высказывание чего–то, и все, даже самые незначительные человеческие жесты, вплоть до неосознанных механизмов и ошибок, получают смысл; всё то, что окружает человека – объекты, ритуалы, привычки, речь, – вся эта сетка следов, которую он оставляет за собою, складывается в связный ансамбль, в систему знаков. Таким образом, эти три пары – функция и норма, конфликт и правило, значение и система – целиком и полностью покрывают всю область познания человека12.

Дело в том, что вся современная эпистема, образовавшаяся в конце XVIII века и поныне служащая позитивной почвой нашего знания, та эпистема, в которой сложился некий особый способ бытия человека и возможность его эмпирического познания, – вся она предполагала исчезновение Дискурсии и её однообразного господства, смещение языка в сторону объективности и новое его проявление во всём многообразии. А если этот язык возникает теперь со всё большим устремлением к единству, которое мы должны, но пока ещё не в состоянии помыслить, то не свидетельствует ли это о том, что вся эта конфигурация ныне находится на пути к гибели и что сам человек тем ближе к собственной полибели, чем ярче светится на нашем горизонте бытие языка? Разве человек, возникший в тот момент, когда язык был обречён на рассеивание, не должен сам рассеяться, когда язык воссоединится вновь? И если это так, то не будет ли ошибкой, причём серьёзной ошибкой (поскольку она скрывает от нас то, о чём мы должны задуматься), интерпретировать наличный опыт как применение языковых форм к порядку человеческого бытия? Не следует ли, скорее, отказаться помыслить человека или, точнее, помыслить исчезновение человека (и почву, на которой только и возможны все науки о человеке) в его соотнесённости с нашей заботой о языке? Не следует ли признать, что поскольку язык появился здесь вновь, то человек должен вернуться к тому безмятежному небытию, где его некогда удерживало всевластное единство Дискурсии? Человек был фигурой между двумя способами бытия языка; или, точнее, он возник в то время, когда язык после своего заключения внутрь представления, как бы растворения в нём, освободился из него ценой собственного раздробления: человек построил свой образ в промежутках между фрагментами языка. Конечно, всё это не ответы, но, скорее, вопросы, на которые нельзя найти ответа; они должны остаться там, где они возникают, помня при этом, что сама возможность их постановки есть уже ворота мысли будущего13.

Вегетарианцы тоже из мяса. Слова, обозначающие слова, которые являются названиями референтов, существующих вопреки антиязыку и возможности выражения, – такие слова, благодаря которым антиязык не предшествует самому себе, а ограничивается областью воантиязыковляемого, оставляя на стороне альтернативной семиотичности оазисы конкурирующих антиязыков, – альтерантилогизмы. Антислова существуют в момент своей потенциальности (например, потенциалологизмы), однако могут не существовать также в потенциальном статусе, имея в виду вычурные классы антислов, чьё несуществование обессмыслено на самом антиязыке. Антиязыковая бессмысленность открывает горизонт для деконструкции бытийного языка до асемиотического состояния, в котором ничего невозможно вплоть до постулирования Бога. Слова, обозначающие слова, которые являются названиями референтов, синхронных своему (пере)означиванию, – синхронологизмы; вопреки телепатическому языку и принципам «изначального опоздания» и «изначального опережения» синхронологизмы могут быть свойственны лишь божественному языку, на котором нельзя высказать ни один перформативный парадокс – тем более в виде атеистической ереси. Слова, обозначающие слова, которые являются названиями референтов, ахронных своему (пере)означиванию, когда невозможно определить, действию какого принципа соответствует та или иная антисловоформа, – ахронологизмы. Принцип синхронности в отличие от «изначального опоздания» и «изначального опережения» характеризует идеальный язык, служащий непосредственным средством коммуникации, а в отличие от языка телепатии – являющийся по преимуществу звуковым. Божественный язык, попадающий в лоно божественной интенциональности, несоразмерен перформативно–парадоксальному языку, на котором неозначиваема бессмысленность14. Божественная интенциональность, не знающая непрерывностей между интенциональными актами, не содержит в себе ничего, кроме небытия, из которого творится любое множество, суммирующееся в Единое из–за отсутствия прерывностей между актами творения. Если сартровское определение небытия в виде отсутствия прерывностей между интенциями было сориентировано на «сознание о», то при гиренковской трактовке «уже – сознания» присутствие непрерывностей конституируется в качестве вертикальной архитектуры сознания с несколькими параллельными потоками, между которыми невозможно идентифицировать сартровские отсутствующие прерывности. «Уже – сознание» – это не интенциональный скарб готовых означиваний, а целокупность азначиваний, расплавляющих традиционные способы выражения смысла – значения слов, пребывающих в потных ртах многочисленных носителей языка. Означивание при помощи языковых паллиативов приводит к искажению как последующего азначивания, так и предшествующего воантиязыковления (изобретение новых средств воязыковления сопряжено с семантической экономией, упреждающей новые смыслы под предлогом безвозмездного недарения; если бы для каждого нового смысла создавалось эксклюзивное средство его выражения – мы столкнулись бы с лингвистической дурной бесконечностью, основанной на контекстуальности словоупотребления (Витгенштейн); с другой стороны, означивание смыслов в соответствии с первичным употреблением до всякого восполнения к вторичности слишком расточительно даже для запаздывающего характера естественного языка; чтобы быть первым среди равных, а не первым в зависимости от вторичных и тем более последних, необходимо отказаться от аутентичности означивания во имя будущих аутентичных означиваний. Палимпсестное наложение означиваний друг на друга позволяет языку скользить по поверхности преждевременных азначиваний, обеспечивая тем самым приращение новых смыслов и способов их выражения. Означающее, опаздывающее к означаемому, а означаемое, опаздывающее к референту, упреждают появление в языке несоизмеримых сингулярностей, то есть препятствуют «очисловке» смыслов (идей) – отождествлению их с миром чисел. Палимпсестное словоупотребление: когда новые означивания соседствуют с новыми азначиваниями, не давая выразить не только исконный смысл, но и исконный антисмысл, преобладает в языке над синхронным означиванием, при котором смыслы презентируются без (ре)презентации; чтобы быть первым, несмотря на запаздывание второго (Гиренок), приходится постулировать не экономику, а онтономику – одновременное присутствие всего трансфинитного числового ряда). Идеальный язык, основанный на принципе синхронности, позволяет не столько саннигилировать «изначальное опережение» с «изначальным опозданием»15, сколько коммуницировать на уровне языка вещей–в–себе – с каждой на её индивидуальном языке, несмотря на то, что Витгенштейн наложил запрет на сингуляризацию языковости. Синхронизация16 «изначального опоздания» и «изначального опережения» приводит к тому, что создаётся иллюзия идеального языка, на котором можно общаться с вещами – в – себе постольку, поскольку их индивидуальные языки обременены как «изначальным опережением», так и «изначальным опозданием». Презумпция идеального языка должна отвечать непосредственной синхронизации, не стопорящей настоящее (сиюминутность), а давая возможность и для опережения, и для опоздания на фоне призрака ноуменологического смысла. Коэффициент синхронизации может быть сведён к статистической погрешности при условии своей неаннулируемости (иначе синхронизация превращается в бременение и небытийствование). Синхронизация плана содержания и плана выражения, достигнутая «атеистической интенциональностью», может длиться до тех пор, пока не будут десинхронизированы, то есть различены, отсутствующие прерывности между интенциональными актами (если небытие не поддаётся различению, остаётся опасность отождествления его с бытием, то есть вульгарная онтологизация).