Мысль, изрекаемая вне грамматического значения, менее подвержена «изначальному опозданию»: искусственное усекновение показателей грамматического значения, в какую бы инверсию оно ни впадало, является паллиативом, допускающим аграмматическое мышление (например, в инкорпорирующих языках, в которых в одно синтактико–морфологическое целое («слово–предложение») объединено две и более основы, автономные по своему лексическому значению; чукотско–камчатские, абхазско–адыгейские и другие современные языки отличает такой аграмматизм, но в каком мере они ближе к чистой философии, не знающей следов «изначального опоздания», предстоит наверняка выяснить (вероятно, что артефакты «изначального опоздания» вплетаются (инкорпорируются) в общую синтагматическую нить мышления носителей языка, ставя собственное сомнение в зависимость от учёта всех улик «изначального опоздания», тогда как их выявление (в виде связующих узелков, чья аналогия с отсутствующими прерывностями между интенциями окажется избыточной, но небеспочвенной в качестве иллюстрации языкового потока сознания) может быть всего лишь формальным компромиссом, не исключающим настоящих причинно–следственных отношений данного принципа)). Антиречь – это виртуальная реализация антиязыка, которая в отличие от практической реализации не подвержена «изначальному опозданию», действующему в антиязыке на уровне того или иного класса антислов (например, синтагматическое использование антислов до того, как они успевают опаздывать к своим референтам, кочуя из класса в класс). «Изначальное опоздание» провоцирует к критике смысла там, где он может оказаться общенепонятным, несмотря на то, что означающее не нуждается в апологии со стороны означаемого: недоверие к словам внушает страх перед языком как средством философствования, а «изначальное опоздание» соблазняет к нормированному релятивизму как истины, так и лжи. 19 Языковое ха/омство. Воязыковление мысли во внутренней речи сопровождается устареванием комбинаторного употребления языка, творческого по своему определению (Н. Хомский: «Но нормальное использование языка является не только новаторским и потенциально бесконечным по разнообразию, но и свободным от управления какими–либо внешними или внутренними стимулами, доступными обнаружению»26): «изначальное опоздание» предшествует как узусному, так и окказиональному использованию языка, оставляя для последнего регистра статус предпочтительного – рассчитанного на преимущественно трансгрессивный характер, заключающийся не столько в созидании речи, сколько в сочинении самого языка (Эпштейн)27. Даже во времени пуска нового слова существует подозрение в том, что для этого применяются перекомбинированные средства без необходимого инверсивного следа (условием неопаздывающего словообразования является телепатия с самим собой – собственным языком мысли, позволяющая созерцать весь языковой поток сознания, включая бессознательное)28. Мера соответствия плана содержания плану выражения при «изначальном опоздании» должна не превышать уровня абсолютного непонимания, граничащего с бессмыслицей, то есть не создавать иллюзии непонимания в форме абсурда, зачастую смешивающей герменевтику с антигерменевтикой (нонсенсом). Подлинная бессмыслица при «изначальном опоздании» возможна лишь в том случае, если её удаётся опознать как сущность самого «изначального опоздания», не задерживающегося к собственной автореферентности. Если предположить, что мышлению не предшествует ничего неязыкового (или, в крайнем случае, несемиотического), то придётся пересмотреть смысл принципа «изначального опоздания», который может иметь интролингвистическую природу, не связанную с приоритетом мысли над её языковым выражением (Б.Ф. Поршнев: «Оставалось дойти до вопроса: может быть, не слово продукт мысли, а наоборот? В наши дни об этом спорит весь мир лингвистов – теоретиков, логиков и психологов. Сегодня мы знаем, что в мозге человека нет центра или зоны мысли, а вот центры или зоны речи действительно есть – в левом полушарии, в верхней и нижней лобной доле, в височной, на стыках последней с теменной и затылочной»29). Если «изначальное опоздание» является внутриязыковым феноменом перераспределения означаемых и означающих, то становится очевидным тот факт, что языку предшествует именно антиязык, а воязыковление последнего немыслимо без «изначального опоздания», по следам которого и возникает шлейф мышления30.
20 Виртуальный антиязык. Неименуемое на естественном языке не автоматически попадает под юрисдикцию антиязыка (чья трансценденция нуждается в невоантиязыковляемом), а избирательно – в соответствии с иерархией классов антислов: поскольку невозможно точно установить движение того или иного антислова из класса в класс (например, употребление потенциалологизма в качестве «мусорологизма», местонахождение которого сродни квантовому объекту; например, при пульсации антислова – в слово, а слова – в антислова, размывающей фиксированные статусы словности и антисловности), постольку необходимо учредить виртуальный антиязык, уравновешивающий все автореферентные противоречия естественного антиязыка. Виртуальный антиязык включает в себя все случаи переходных (анти)словесных форм, укоренение которых в языке или антиязыке проблематизировано (если в уничтожается единственный экземпляр той или иной книги, в которой имеются гапаксы, то класс гапаксологизмов пополняется за счёт этих гапаксов, но одновременно уступает их классу потенциалологизмов в качестве мёртвых форм). Кочёвка (анти)слов между антиязыком и языком приводит к тому, что стирается граница между патологией и онтологией, результатом чего является редукция «изначального опоздания», а главное – «изначальное опережение» комбинаторики, допускающей всё больше инверсий. Этимология (анти)слова сводит весь наличный лексикон языка к антиязыковому классу праформологизмов, в то время как аутентичные праформы, даже если этимологам удалось их идентично реконструировать, представляют собой идеальный (довавилонский) язык, не знающий «изначального опоздания» (несмотря на то, что класс праформологизмов может содержать подлинные праформы, все праформологизмы по определению являются антисловами, поскольку лингвогенез не поддаётся палеоверификации; класс праформологизмов демонстрирует взаимопроникновение языка и антиязыка, существование которого стало возможным благодаря антиязыковому повороту в философии). Антиязык как идеальный язык может быть переформатирован лишь тогда, когда невоантиязыковляемое будет полностью укрощено в его виртуальном двойнике: расставляя ловушки «изначального опоздания» внутри антиязыка, мы инициируем редукцию самого идеального языка, слова которого оказываются абсолютными омонимами со словами языка бытия, поэтому прецеденты идеального языка корректней квалифицировать как явления виртуального антиязыка. Смешение идеального языка и естественного языка, естественного языка и естественного антиязыка является непреложным условием сосуществования различных распаковок семантического континуума (вероятностная теория смыслов Налимова): на примере праформологизмов очевидно, что вероятность присутствия идеального языка, не обременённого «изначальным опозданием», уравновешивается посредством антиязыка, который выступает семантическим фундаментом для любой семиотики; перефразируя сознание и бессознательное у Ясперса, скажем: «Наш язык опирается на антиязык, он всё время вырастает из антиязыка и возвращается к нему. Однако узнать что – либо об антиязыке мы можем только посредством языка. В каждом языковом действии нашей жизни, особенно в каждом творческом акте нашего духа, нам помогает антиязык, присутствующий в нас. Чистый язык ни на что не способен. Язык подобен гребню волны, вершине айсберга»31 (несмотря на методологическую редукцию в исследовании антиязыка за счёт языка, отметим, что слишком метафорическое противопоставление языка и антиязыка необходимо для того, чтобы оправдать последний в качестве самостоятельного средства номинации неноминабельного). Феномен ксеноглоссии для гипотетического антиязыкового носителя: «Один из таких случаев, в деталях описанный Стивенсоном [Stevenson, 1974], касается американской домохозяйки, которая в гипнотическом состоянии трансформировалась в мужскую персону, говорящую по – шведски и понимающую этот язык на уровне высокоинтеллектуального общения. Отмечается, правда, что в литературе имеется мало описаний хорошо документированных случаев подобного рода. Во второй книге Стивенсон [Stevenson, 1984] рассказывает в деталях ещё о двух случаях ксеноглоссии. В одном из них переход к другой персональности осуществлялся без использования гипноза – спонтанно. Второе – иноязычное состояние персональности сопровождалось проявлением детального знания о жизни в стране прошлого рождения»32. вернутьсяХомский Н. Язык и мышление / Пер. с англ. Б.Ю. Городецкого; под ред. В.В. Раскина с предисл. В.А. Звегинцева. – М.: Издательство Московского университета, 1972. – 122 с. – С. 23. вернутьсяСр.: М.Н. Эпштейн: «Можно ли расширить выразительные средства языка? Не речи – это делают поэты, писатели, ораторы – но именно языка? Само разделение между языком и речью было проведено меньше века назад – Ф. де Соссюром. Язык был впервые выделен из речи, поднят над нею (может быть, незаслуженно). И вот для меня язык, именно в его отличие от речи, стал главной заботой – не только исследовательской, но и, так сказать, писательской. Писать язык. Не речи писать на языке, но писать сам язык, в бесконечности его выразительных средств. Мне хочется, чтобы язык был счастлив, расторможен, чтобы жизнь совершалась в его словах, чтобы росла и пела каждая его клеточка. В сущности, это очень странное занятие, и я до конца не понимаю, почему вот уже восемь лет живу с этой задачей и стараюсь еженедельно её выполнять. Кто и когда писал язык? Писали речи и тексты на языке: диалоги Платона, драмы Шекспира, трактаты Канта, романы Толстого… Как может язык, принадлежащий всем и никому, объемлющий все возможности речи, быть сам по себе предметом писательской деятельности? Как можно производить язык, – не опосредованно, через речь, но прямо обращаясь к структуре языка, к его сверхчеловеческому организму, явно сотворенному свыше или чудесно самоорганизованному? Не безумно ли это: писать язык, говорить язык? Сочинять в жанре не романа или трактата, но лексического поля, грамматической модели, языковой системы? Но если можно слушать и читать язык, как это делают исследователи: лингвисты, лексикографы, составители грамматик и словарей, – то почему нельзя говорить и писать язык, т. е. собеседовать с ним, сотворить ему? Если мысль вышла на уровень восприятия и понимания языка как целого, то почему этой мысли должно оставаться только пассивно–читающей? Почему, читая язык, нельзя его писать, дописывать и переписывать? Таковы мои сомнения и вопрошания об этой странной деятельности языкотворчества в его отличие от речетворчества, – о возможности самой этой позиции в культуре, в семиосфере» (Эпштейн М.Н. Дар слова 211 (281). Проективный лексикон русского языка. 04.05.2008. URL: https://subscribe.ru/archive/linguistics. lexicon/200805/04085900.html). вернутьсяСр.: А. А. Гусева: «И всё же это начало – буква. Не случайно такое огромное значение имеет всё, связанное с буквальностью. (Само слово «буквально» чего стоит – это же прорыв к настоящему бытию вещей! «Буквально» – значит так, как оно есть!) Сейчас копья ломаются копья за букву так же, как они ломались во времена, например, Максима Грека и его переводов, или за букву «и»/«иже» старообрядцев, или ещё раньше – в начале христианской эпохи. Нам принципиально важно найти опечатку, неточность, или, наоборот, писать с ошибками, причём с удивительно точными ошибками – ср. антиморфонематическое интернетское письмо, при котором нарушаются последовательно принципы русской орфографии (фонемный, фонетический, морфемный, традиционный). С одной стороны, буквализм – разновидность ругательства (буквалистский подход с негативной коннотацией), а с другой – буквальный как точный, верный, истинный. В букве скрыт вопрос об истине (по духу или по букве), вопрос свидетельствования. Впрочем, свидетельствование проходит тоже по всему языку. Мы свидетельствует речью, выбором звука, выбором форм и наклонений, сочетанием слов. Носитель языка, носитель речи выступает в данном контексте как реченосец, рыцарь, идущий в свой первый поход» (Гусева А.А. Что такое грамматика? (Грамматика как философская проблема). Электронный философский журнал Vox/Голос. Вып. 16 (июнь 2014). URL: https://vox–journal.org/content/vox16/Vox16–GusevaAA2.pdf). вернутьсяПоршнев Б.Ф. О начале человеческой истории (проблемы палеопсихологии) / Науч. ред. О.Т. Вите. – СПб.: Алетейя, 2007. – 720 с. – (Серия «Мир культуры».) – С. 99. вернутьсяСр.: Б.Ф. Поршнев: «Долгое время в языкознании и логике являлось предметом спора: предшествует ли мысль языку или они всегда составляли и составляют единство, то есть не существуют друг без друга. Тут имелось в виду преимущественно сходство и различие предложения и суждения» (Поршнев Б.Ф. О начале человеческой истории (проблемы палеопсихологии) / Науч. ред. О.Т. Вите. – СПб.: Алетейя, 2007. —720 с. – (Серия «Мир культуры».) – С. 104–105). вернутьсяНалимов В.В. Спонтанность сознания: Вероятностная теория смыслов и смысловая архитектоника личности. – 2–е изд. – М.: Водолей Publishers, 2007. – 368 с. – С. 95. |