Гости, сославшись на усталость, завалились спать, Ромео снова раскинул антенну, но сегодня сеанс прошел практически впустую. Все то же самое — из района не уходить, ждать распоряжений — за исключением приказа прекратить акции и затаится, но быть готовыми в любой момент сорваться с места.

Ладно, нам же легче, хоть отоспимся.

День прошел в починке обуви и одежды, чистке оружия и других почтенных делах. Малость перетряхнули снаряжение и НЗ, успели простирнуть запасные портянки в лесной речке Великий Струг и так в ленивых разговорах дождались вечернего сеанса.

— Полная готовность, — выдал Ромео.

— К чему? — сунулся я за уточнением, но радист только отмахнулся.

И тут же обрадовал:

— К нам выдвигается 17-я славонская бригада.

Пятьсот человек. Вот тут я малость прифигел — это что же нам предстоит сделать с такими силами? Новое Гойло?

Но сообщение из Верховного штаба на этом закончилось. Вот и думай.

Вот я и думал, пока не заснул.

А проснулся оттого, что затекла рука, но пошевелить ей я не смог. И глаза открыть тоже не смог, верее, открыл, но как была темень, так и осталась. И позвать кого из ребят тоже не получилось — мешал кляп.

Мелькнула мысль, что я ослеп и оглох, но воткнутая в рот тряпка не оставляла от этой гипотезы камня на камне. Как и несколько разобранных слов на немецком.

Мать его за ногу, это меня, получается, похитили??? А что с ребятами???

Мышцы внизу живота свело спазмом, я чуть не забился в истерике, но стиснул зубы и с грехом пополам восстановил контроль. Десяток дыхательных движений, еще десяток, еще…

Страшно-то как. И перспективы говенные — эти «славонцы» на самом деле чистильщики или как их у немцев называют, и меня волокут в Гестапо на предмет потрошения и расстрела. А то еще и в Ясеновац запихают.

Вот тут я чуть не обделался, удержало только осознание, что помереть все равно придется, и лучше бы не засранцем. И попозже. Подышал еще, судорожно пытаясь придумать выход, слегка напряг руки и ноги — хрена там, связали надежно.

Мать, мать, мать, как это я так опростоволосился?

Зазнался, расслабился, совсем нюх потерял. Ведь были же звоночки, что «партизаны» левые, но я списал неразговорчивость на усталость, одинаковые ботинки на склад… вот и результат.

Но что делать-то? Как выпутываться? Думай, думай, думай!

И думай спокойно, не паникуй, двум смертям не бывать.

Если они знают, кто я такой, то шансов никаких. Вообще ноль. Значит, нужно надеятся на то, что не знают и просто цапнули подвернувшегося партизанского командира. Но если они меня дотащат до располаги и начнут потрошить, то сто пудов опознают как Сабурова и тогда конец. То есть надо любой ценой вырваться раньше. Но как, блин? Это только Штирлиц из любого положения выкручивался…

Стоп. А это вариант — убедить, что они взяли своего. Во всяком случае, никакой другой идеи пока нет, руки связаны, оружия нет, да и одному против десятерых никак…

Я напряг память, вспоминая как перед акцией в Гойло нас учили быть немецкими солдатами, поведение Ганса и Мартина в Кутине и все-все-все, что я мог приплести к создаваемой на ходу легенде. Главное, особо не врать — русский фольксдойч, фамилию только поменять, курсант военного училища в звании фенриха… это я хорошо придумал, почти офицер, должно сработать.

Лихорадочной работе мозга мешала почти онемевшая рука, но жажда жизни оказалась сильней и я вскоре выстроил некую версию… дрянь, конечно, посыпется при первой же проверке, но что делать?

Надо дергаться.

И я задергался, извиваясь как червяк и мыча сквозь кляп.

— О, зашевелился, — констатировали на немецком, но снимать с головы мешок или развязывать не спешили. — Лежи тихо!

И меня саданули ботинком под ребра, отчего я поперхнулся, закашлялся и кашлял не переставая, пока снаружи не забеспокоились:

— Эй, Макс, он сейчас задохнется!

— Дайте этой сволочи продышаться, но чтоб не орал!

Немец с борцовской шеей вздернул меня на ноги, сорвал с головы тряпку, приставил к глазу тускло блеснувший в свете луны клинок и прорычал на сербском:

— Будеш вриснуо — заклачу те!

И выдернул кляп.

Я докашлял и прошипел:

— Grune Scheisse! Schweinehunde!

И пошел дальше сыпать на немецком:

— Дети обезьяны и верблюда! Бетон вместо мозгов! Плоскостопые декаденты! Какой кретин доверил вам оружие? Как вашу стаю линялых попугаев вообще взяли на службу?

Ремарка на немецком читал еще Сабуров, тайком, вот и пригодилось. Но жить захочешь, еще не то вспомнишь:

— Вас бы не приняли даже мойщиками трупов!

Когда секундное замешательство грозило закончится, я резко выдохнул и уже спокойнее, но все еще раздувая ноздри, отрывисто выплюнул:

— Я фенрих Вальдемар фон Рененкампф! Кто старший?

Дернулся чернявый парень, с синими от небритости щеками.

— Старший ко мне, остальные отойти на двадцать шагов!

А когда угадал среди ловцов неуверенность, злобно добавил:

— Что, ссышь, что связанный загрызу? Давай, кладбище кислой капусты, шевели задницей, у нее большие неприятности!

Никто на двадцать шагов, разумеется, не отошел, но старший приблизился.

— Ну, смотри сам. Вы только что сорвали операцию Гестапо. Меня внедряли к бандитам год! И сейчас нам нужно спасать ваши дурные головы, изъеденные раком!

— Складно врешь. Ты по-сербски лучше говоришь, чем на немецком.

— А на русском еще лучше, чем на сербском. На английском и французском, правда, похуже.

— Все равно врешь.

— Да чтоб мать тебя в чебуреке узнала! Год!!! С санкции самого Мюллера! Год внедрения! Два человека погибли! Кретины… — завыл я, извиваясь червяком, да так, что чернявый отодвинулся.

— Короче, камрад, у нас есть два пути, — уже спокойнее продолжил после воплей. — Первый: вы тащите меня к своему начальству, где все подтверждается и вы получаете полную жопу скипидара и почетное звание рядового исправительного батальона на Восточном фронте. Второй: дым в трубу, дрова в исходное, срочно возвращаете меня обратно, пока ночь не кончилась. Вы там никого больше пришить не догадались?

— Не… — чуть было не ответил чернявый, но тут же поправился. — Давай-давай, ври дальше.

— Идиот! Мне что, справку от Тито предъявить, что у него не служу? Или зольдбух с подписью Мюллера?

Старший заколебался и оглянулся на застывших неподалеку — кто в недоумении, у кого прищур жестокий, но растерянности нет, ждут решения командира. Сейчас проще всего зарезать меня и концы в воду, да только среди них информатор гестапо, и наверняка не один. Прикажешь прикончить — прикончат, но заложат и привет, не отмоешься.

— Макс, — шагнул к нам обладатель бычьей шеи, — давай к Якобсу, пусть он решает.

Перевалить ответственность на вышестоящего — святое дело, Макс просветлел лицом, глянул на часы и скомандовал развязать мне ноги.

— Im Laufschritt Мarsch!

Господи, как я бежал, как я бежал! Быстрее всей группы, да еще подгонял их, обзывая ленивыми тюленями и мечтательными кенгуру! После двух моих падений, когда я не удержал равновесия, мне развязали и руки, но оставили веревку вокруг пояса, которую держал конвоир.

Не лишил себя удовольствия пропустить между нами дерево — немца дернуло и приложило об ствол.

— Вставай, безглазый гамадрил! — поднял я его за шкирку. — Бегом!

Не знаю, сколько мы неслись по хмурому ночному лесу, но вскоре нас окликнули, опознали и привели на середину небольшого лагеря, человек на тридцать-сорок. Разбудили Якобса и он, мрачно щуря со сна глаза, выгребся к нам.

— Цугфюрер! — сдавленным голосом доложил Макс. — Взяли командира партизанской группы, он утверждает…

Дальше пошло шепотом, но рожа Якобса все больше вытягивалась. Еще бы, подчиненный подкинул проблем, вместо того, чтобы разрулить их самостоятельно. Пока они там переговаривались, я краем глаза разглядывал немцев и пытался определить их численность. Видимо, три десятки, одна из них наши гости, плюс несколько человек при командире отряда. Всего тридцать пять-сорок, обмундирование точно партизанское, кто во что горазд и как бы не снятое с убитых и пленных. Ботинки, кстати, у всех тоже одинаковые. Вооружение — маузеровские карабины, пяток шмайсеров, пулеметы МГ и «зброевка».