Но, поразмыслив немного, девушка обругала себя за ту же наивность, которая была присуща Мирославу и поначалу так ее раздражала. На помощь никто не придет. А если и вызовут полицию – так она ведь только что оттуда.

Дверь открылась. Дородная санитарка принесла еду и вышла, щелкнув замком. Еда оказалась невкусной, но сытной. Веки отяжелели, мысли снова стали вялыми. «Снотворное подмешали, сволочи», – успела подумать Ромашка, прежде чем свернуться калачиком под одеялом и уснуть.

Наутро желудок вновь потребовал еды, но Ромашка к завтраку не притронулась. Это не осталось незамеченным. Вскоре в палату явились те же две женщины и врач, которого девушка видела накануне.

– Отчего же вы не кушаете? – почти ласково спросил он.

– Не хочу.

– Почему не хотите?

– Просто не хочу.

– Так, так… – врач прищурился, его глаза превратились в две узкие щелки. – Но вы ослаблены, истощены. Вам надо хорошо питаться.

Ромашка промолчала.

– Вы очень больны. Вам надо поправляться. – Он говорил короткими фразами, но сильно растягивал слова. – Если не будете кушать, откуда у вас возьмутся силы?

– Чем же я больна? – поинтересовалась Ромашка.

– У вас тяжелая форма помутнения рассудка.

Девушка недоверчиво хмыкнула. Некоторое время в палате царило молчание, потом врач произнес:

– Вы уверены, что не хотите кушать?

– Уверена.

– Ну, хорошо. Если не хотите – мы вас силой кормить не будем. Просто уколем вам витамины…

Врач выглянул за дверь, и в палату вошел молодой медбрат со шприцом в руке. Девушка испуганно сжалась.

– Не надо!

Ее возражений не слушали. Санитарки схватили ее под руки да скрутили так ловко, что Ромашка почти не могла двигаться. Она лишь слабо дергалась, чувствуя, как игла легко входит в кожу. Медбрат ругался вполголоса, но дело сделал. И тут санитарки совершили ошибку: разжали руки.

Ромашка – и откуда силы взялись? – вывернулась, проскочила между женщин и бросилась к двери, а когда на ее пути оказался врач – сшибла его с ног.

Ее так и не смогли успокоить. Ромашка металась как бешенная, не чувствуя ударов, и если кто-либо мог сомневаться в ее «помутнении рассудка», теперь она была и впрямь похожа на буйнопомешанную. Но укол подействовал, девушка вдруг почувствовала, что тело перестает ей подчиняться. Она обмякла, опустилась на пол. Санитарки перенесли ее на кровать, туго привязали за руки и ноги матерчатыми ремнями, потом вышли вслед за врачом и закрыли дверь. А Ромашка осталась в палате одна и лежала неподвижно, безразлично глядя в потолок.

За окном сменялись день и ночь, в палате включали и выключали свет. Ромашке почти не разрешали вставать, только изредка две дюжие санитарки отвязывали ремни и водили девушку в туалет. Порой Ромашке казалось, что все это происходит не с ней, она наблюдала за происходящим отстраненно и безучастно. Поначалу, когда медбрат приходил делать ей уколы, она дергалась и пыталась помешать ему, но в итоге осознала тщетность этих попыток. Да и препараты делали свое дело, убивая волю.

Несколько раз к ней заходил врач, говорил что-то – Ромашка не вслушивалась. Лишь раз что-то всколыхнулось в ней, когда во время осмотра толстяк принялся чересчур заинтересованно ее щупать. Вывернуться не получалось, ремни мешали, но врач скоро ушел, а сознание Ромашки вновь заволокло дымкой безразличия.

Врач всегда приходил после того, как медбрат сделает Ромашке укол, даже выжидал некоторое время, чтобы препарат начал действовать. Вот и в этот день толстяк появился в палате лишь тогда, когда после укола прошло целых полчаса. Ромашка не обращала на него внимания, созерцая потолок, до тех пор, пока что-то тяжелое не плюхнулось на нее сверху. Девушка увидела над собой блестящее, круглое лицо. «Нет», – шевельнулось в сознании. Ромашка дернулась, из последних сил пытаясь высвободиться, но движение получилось слабым.

Где-то в городе прогремели выстрелы. Толстяк вскочил, бросился к двери, постоял немного и, передумав идти и самому разбираться, что происходит, снова полез на койку. Ромашка больше не смогла пошевелиться, и только слышала тяжелое дыхание, а потом – звон. Он показался ей далеким, но Ромашка чуть повернула голову, вслушиваясь. Стены палаты качнулись, как отражение в воде. Голова толстяка упала на грудь Ромашки, вязкая гранатовая жидкость потекла на больничную рубашку, пропекая до кожи, и девушка подумала, что это, наверное, сон. Очень хороший сон.

Испугаться жестокости собственной мысли она не успела. Безжизненное тело, придавившее ее, исчезло, и на фоне разбитого окна Ромашка увидела другого человека. Его лицо было неестественно белым, страшным. Девушка дернулась, когда в пальцах пришельца блеснул нож, но человек лишь перерезал ремни на ее руках и ногах. И посмотрел прямо в глаза.

«Это, и правда, очень хороший сон», – подумала Ромашка.

Странный, чужой взгляд светло-серых глаз, отсвет серебра в волосах… ветер, крепкие руки, удаляющееся окно палаты и громкие хлопки выстрелов… Руки отпустили ее, и она полетела.

«Хороший сон», – улыбнулась Ромашка и потеряла сознание.

Девушка не знала и уже не видела, как ее поймали на растянутую ткань, как вслед за ней прыгнул с четвертого этажа Мирослав, предварительно обрубив трос, соединявший окно больницы с окном пустой квартиры дома напротив. Как, прекратив перестрелку, от главных ворот больницы побежала вглубь дворов отвлекающая группа.

Она долго не открывала глаз. Что-то происходило с ее телом, но что именно – ей было неинтересно. Она не принимала еду и едва соглашалась глотать жидкость, которую ей насильно вливали в горло. Ромашка поняла, что чудесное спасение было лишь сном, а раз так, то стоит ли ей возвращаться в действительность?

Но кто-то постоянно досаждал ей нелепыми попытками разбудить. Ее тормошили за плечи, хлопали по щекам, а Ромашке хотелось спать и видеть море, в котором она теперь тонула, и это было приятно. Однако неизвестный мучитель каждый раз выдергивал ее из умиротворяющего сновидения. Над нею шумели и кричали, ее звали по имени, а Ромашка плакала, отбивалась и жалела, что ей не дают спокойно утонуть.

Но однажды руки, выхватившие ее из пучины, показались знакомыми. Ромашка затихла, наслаждаясь почти забытым ощущением спокойствия, заботы и нежности. Теперь руки обнимали ее, а Ромашка все пыталась вспомнить… вспомнить, у кого же могли быть такие руки. А потом тихо позвала:

– Мирослав!

– Да, Ромашка, я здесь!

Девушка узнала и голос.

– Мирослав, – прошептала она, – я предала тебя. Я им все рассказала. Я не хотела, честное слово, не хотела, но ничего не смогла сделать.

– Все хорошо, Ромашка, – ответил голос. – Ты ни в чем не виновата. Не бойся. Меня предупредили. Мы в безопасности. Здесь нас не найдут.

– Нет! – девушке казалось, что она кричит, но ее протестующий возглас был не громче вздоха. – Нет, ты не понимаешь! О твоем убежище знает полиция. Они скоро будут здесь!

– Не бойся, Ромашка. Посмотри, мы совсем в другом месте. Здесь нас не найдут. Ну, посмотри же!

Ромашка растерялась, а потом разозлилась: опять, опять он ее не слушает! Опять возражает, наверное, не верит…

– Ромашка, открой глаза! Посмотри на меня, Ромашка! Посмотри вокруг и убедишься сама! Ромашка! Глаза открой!

Он кричал и тряс ее за плечи. Девушка рассержено оттолкнула его и открыла глаза. Большое помещение, освещенное лишь прикрытым тряпкой светильником, действительно не походило на подземное убежище Мирослава.

– А где мы? – удивилась Ромашка и перевела взгляд на человека, чьи руки все еще придерживали ее за плечи. – Мирослав?

Он улыбнулся и притянул Ромашку к себе:

– Ну наконец-то!

– Где мы?

Ромашка обнаружила, что под простыней и одеялом, которым ее укрыли, она совсем голая. Девушка точно знала, кто ее раздевал, освобождая от пропитанной чужой кровью больничной рубашки, и пыталась теперь отвлечься разговором от досадных и глупых мыслей.