Выйдя с пакетом из магазина, Ромашка заспешила домой, опасливо озираясь по сторонам и желая поскорее спрятаться в квартире. Девушка благополучно добралась до подъезда, поднялась на этаж, открыла, а потом заперла за собой входную дверь… и забилась в чужих руках. Эти руки обхватили ее за туловище, закрыли рот. Что-то кольнуло в шею, и ни сил, ни воли к сопротивлению не осталось.

Ее мутило, в голове шумело так, как, наверное, шумит море в очень ветреный день, и еще будто кто-то кричал, звал ее издалека. Потом странные звуки утихли, и Ромашка с трудом приподняла веки.

Сначала она ничего не увидела, но тут по глазам резанул яркий свет. Девушка зажмурилась и отвернулась. Свет жег глаза даже сквозь веки, и она хотела поднять руку, закрыть лицо, но обнаружила, что руки не двигается, плотно прижатые к подлокотникам. Тогда Ромашка снова приоткрыла глаза.

Свет, направленный в лицо, делал невидимыми тех, кто стоял напротив. Она слышала их движения, их дыхание, но увидеть не могла. А на нее смотрели, Ромашка чувствовала это кожей. Короткое летнее платье открывало коленки, и от этого девушка ощущала себя еще более беззащитной.

– Смотри сюда, – прозвучал приказ.

Перед ее слезившимися глазами чья-то рука, вынырнувшая из темноты, держала фотографию Мирослава.

– Ты знаешь этого человека?

– Нет.

Пощечина обожгла щеку, голова мотнулась в сторону.

– Врешь! – Чужие пальцы больно впились в подбородок, заставили повернуться. – Смотри!

Теперь девушке показывали ее рисунок. Два черных дома, в просвете между ними – черная стена, над стеной – разноцветное небо заката. Это был один из давних рисунков, и Ромашка не поняла, чем простые картинки могли кого-то заинтересовать. Глаза пекло нестерпимо, девушка щурилась, не замечая, как по щекам катятся слезы. Лампа светила в правую щеку, и жар от нее исходил такой, что, казалось, кожа вот-вот пойдет волдырями.

Рисунок поменяли, но он был почти такой же, как предыдущий – разве что небо в других оттенках. Потом – следующий рисунок, на котором, движимая непонятным порывом, Ромашка запечатлела трещину в оконном стекле. Девушка смотрела на него недолго – всего несколько секунд, но когда лист перед нею пропал в темноте, чтобы смениться другим, она все поняла, и в отчаянии подумала, что очень зря не выкинула краски и кисточку еще в детстве…

Перед Ромашкой держали тот самый рисунок, где она впервые не нарисовала стену.

– Что это значит?

– Это просто… фантазии, – в отчаяньи оправдывалась она, зная, что, когда покажут следующий рисунок, никакие отговорки не помогут.

– Почему ты не нарисовала стену?

– Я… я просто подумала, что может быть там, за стеной, – пролепетала девушка. – Просто придумала и нарисовала.

– Но почему ты не нарисовала стену? Ты представляла, что ее нет?

Ромашка, лихорадочно соображала, что еще может сказать в свое оправдание, и решила прикинуться дурочкой:

– Но ведь когда-нибудь стены не будет! Когда там, снаружи, станет безопасно, стена будет не нужна…

– Значит, ты хочешь, чтобы стены не было?

Еще одна пощечина, не такая сильная, как предыдущая – ей просто давали понять, что ответом недовольны. Зажмурившись, Ромашка не спешила открывать глаза: нала, что увидит. Но приказ прозвучал:

– Смотри!

И Ромашка посмотрела.

Почему она не подумала, что ее рисунки могут увидеть? Зачем под впечатлением от рассказанного Мирославом взялась за кисть?

– Откуда ты знаешь, что находится за стеной?

– Я просто придумала.

Снова пощечина. И привкус крови из разбитой губы.

– Откуда ты знаешь, что находится за стеной?

– Все знают, что там ядовитая пустыня, – медленно проговорила девушка, – а ров я придумала. Раньше, в древности, города окружила не только стенами, но и рвами, вот я и нарисовала…

– Врешь!

Из темноты вынырнул еще один силуэт. Человек взял ее за подбородок и приподнял лицо, как если бы собирался заглянуть в глаза. Только поединок взглядов не состоялся: мало того, что Ромашка едва различала очертания, но и гордо глядеть в темноту не могла – лампа слепила глаза, они слезились, болели и просто-таки не желали полностью открываться.

– Тебе рассказал об этом чужак, не так ли? – раздался голос из тени.

– Я не знаю никакого чужака!

– Врешь!

Девушка ожидала удара, но… пальцы отпустили ее подбородок, безликий снова заговорил:

– После того, как вы с подругой зашили чужака, мы провели обыск в ваших квартирах. У твоей подруги ничего интересного не обнаружилось, но твои рисунки нам не понравились, и решено было держать тебя на примете. Ты знаешь, как была убита твоя подруга?

Ромашка покачала головой:

– Нет.

– А ты знаешь, что возле ее тела нашли еще пять трупов?

– Нет.

На этот раз ее схватили за горло, да так, что стало невозможно дышать.

– Ты понимаешь, кого выгораживаешь? Чужака, зверски убившего пятерых человек!

Ромашка ничего не смогла ответить, и пальцы разжались. Девушка с трудом перевела дух. «Зверски, значит, убившего? – подумалось ей. – А Дельфина? Ее, значит, не зверски?»

– Нам нужна вся информация о чужаке.

Ромашка промолчала.

– Я повторяю, – прогремел голос над самым ее ухом, – нам нужна вся информация о чужаке. И будет лучше, если ты дашь ее добровольно. Ты будешь говорить?

От новой пощечины голова мотнулась в сторону, девушка больно ударилась о спинку. В ушах гудело, яркий свет немилосердно жег глаза, а крови во рту стало больше. Силясь справиться с дурнотой, Ромашка попыталась выровнять дыхание, но к тошноте прибавилось противное чувство, будто голова ее поплыла куда-то отдельно от тела. Девушка тихо застонала. Голос, показавшийся ей очень громким вначале, теперь доносился, словно из глубокого колодца. Ромашка поняла, что вот-вот потеряет сознание, причем не от боли – от страха! И решила, что это, возможно, к лучшему…

Но уйти в беспамятство ей не дали – холодная вода плеснула в лицо.

– Ну что ж, если не хочешь по-хорошему – будем по-плохому.

Кто-то подошел к ней почти вплотную, а лампа, кажется, еще больше приблизилась к лицу. И в то же время кто-то, как показалось Ромашке, вышел из помещения – негромко хлопнула дверь. Но и сейчас девушка слышала дыхание нескольких человек, ощущала их присутствие рядом.

На ее колено легла холодная ладонь и поползла выше. Девушка дернулась, пытаясь отстраниться, но бедра уперлись в спинку кресла, а чужая рука поднималась и бесцеремонно шарила под подолом платья. Это оказалось настолько мерзко, что Ромашка не удержалась и всхлипнула, а потом попыталась закричать, хотя и знала, что это бесполезно. Чужая рука осталась на месте, но теперь рот девушки был закрыт второй пятерней. Тогда Ромашка принялась бить ногами наугад.

В это время дверь снова открылась, рука, наконец, выбралась из-под платья и оставила девушку в покое. Что-то звякнуло, как если бы на стол поставили металлический поднос с инструментами. О том, что там могли быть за инструменты, Ромашке думать не хотелось, но страх поднялся неудержимой волной, и теперь ее трясло мелкой дрожью, а зубы отбивали дробь.

Ее страх не остался незамеченным.

– Ну что? Будешь говорить? – это был уже другой голос, злорадный, ехидный. – Нет? Ну тогда… Смотри-ка, что у нас тут есть!

Ромашка, естественно, так и не смогла посмотреть – мешала ненавистная лампа.

– Не хочешь? Боишься? – голос насмехался над ней, и от этой насмешки кровь превращалась в лед. – Ну что ж, тогда не подскажешь ли, с чего начать? Может, вырезать глаза? Или повыдирать ногти?

Кто-то взял в руку ее ладонь и принялся перебирать пальцы, вертеть их, будто разглядывая. Девушка поняла, что сейчас начнется самое страшное, и самым постыдным образом тряслась, как в лихорадке. Но вместе с этим неожиданно появилась твердая уверенность, что безликие ничего от нее не добьются. Она не выдаст Мирослава. Она ничего им не скажет. Никогда. Чем бы они ей ни угрожали и что бы ни сделали. Потому что жизнь чужака-Мирослава бесконечно дороже и ценнее ее собственной никчемной жизни, потому что, если не будет Мирослава – не будет и надежды, свет которой уже успел озарить существование города, отгороженного от всего живого, всего настоящего высокой стеной. Потому что, если Мирослав не выполнит свое задание, города не будет. Не будет всех тех людей, что окружали Ромашку ее двадцать с лишним лет – ни тети Полианы, ни матери Дельфины, ни даже Рыся, никого…