Оба приятеля направлялись теперь, в сопровождении зодчего Антимахида, к месту постройки великолепного храма Олимпийского Зевса, чтобы взглянуть на ход работ, к которым Анакреон выказывал большой интерес. Строителя Антимахида они встретили за городом, на лугу, среди многочисленной толпы, и он-то и побудил их навестить его любимое детище, величественное капище, правда, ещё скрытое за лесами, но уже теперь, в далеко ещё не законченном виде, обещавшее стать одним из грандиознейших памятников эллинского духа и античного искусства. Гиппарх не был, впрочем, особенно рад этой встрече, потому что она лишала его возможности по душам поговорить с Анакреоном и поделиться с ним одной вещью, которая в данный момент его очень озабочивала. Подобно отцу своему, Писистрату, и Гиппий, и Гиппарх были очень суеверны. Всякие сны, приметы, знамения внушали им таинственный страх, хотя младший из братьев упорно отрицал это. Будучи баловнями судьбы, тираны постоянно боялись за свою власть, и малейший намёк на возможность дурных перемен приводил их в смущение. Между тем, именно сегодня Гиппарху приснился странный сон, под впечатлением которого он находился всё утро, но о котором до сих пор ему так и не удалось сообщить Анакреону. Дело в том, что, проснувшись глубокой ночью, сын Писистрата долго не мог заснуть. Когда под утро сон смежил его очи, он увидел у изголовья своего ложа рослого и прекрасного мужа, обратившегося к нему со следующими загадочными словами:

Затем видение исчезло. Рано поутру Писистратид послал за снотолкователями, специально служившими при афинском дворе, но они не сумели дать сколько-нибудь удовлетворительное объяснение. Гиппарх решил попытать счастья у Анакреона.

Осмотрев постройку настолько поспешно, насколько позволяло приличие, тиран распростился с Антимахидом и остался наконец наедине с другом. Когда он рассказал певцу о мучившем его сновидении, Анакреон весело рассмеялся и воскликнул:

— Гляжу я на тебя, дорогой мой друг, и дивлюсь: отчего боги не сотворили тебя женщиной? Всё в тебе напоминает представительницу прекрасного пола: и красота твоя, и мягкое сердце, и склонность к любви, и суеверие...

Гиппарх даже обиделся. Вспылив, он сказал довольно резко:

— Я в суеверии и склонности к любви не вижу повода для насмешки. Что же касается якобы моей слабости, то ты, сын Скитина, скоро воочию убедишься, что я не так слаб, как ты думаешь.

— Я не хотел обидеть тебя, божественный Писистратид, поверь мне. Но то, что ты так вспылил сейчас, только подтверждает мои слова: в тебе много, много женственного, а это значит (тут говоривший сделал продолжительную паузу), что ты очарователен, как прелестнейшая эллинка, восхвалению которой всегда была посвящена моя лира.

Теперь очередь рассмеяться была за Гиппархом.

— Ты, Анакреон, ловкий и умный человек. Видно, недаром ты прожил столько лет при дворе могущественного Поликрата. Но всё-таки против того, что ты смеёшься над моим суеверием, я протестую. Все мы зависим от всесильной Судьбы и, вопреки милейшему Ксенофану, я ни на миг не перестаю верить в возможность вмешательства небожителей в наши людские дела, не говоря уже о том, что считаю отрицание существования богов явным кощунством. Сон мой, несомненно, — вещий сон.

— И я тебе объясню его чрезвычайно легко, — перебил Анакреон. — Так как твои снотолкователи, конечно, ничего не знают об истории с Арсиноей, то они и не сумели дать правильное объяснение. Вот оно: «Терпи, о лев, терпи ещё недолго»; злодей Гармодий будет наказан за свою дерзость, и Арсиноя станет твоей.

Гиппарх горячо пожал руку друга.

— Как я сам не додумался до такой простой вещи! — воскликнул он. — Да, ты прав, тысячу раз прав: Арсиноя будет моей, и это я докажу тебе. Именно это я имел в виду, когда запротестовал против того, будто я, по-твоему, слаб, как женщина.

Анакреон насторожился. Гиппарх же, с пылающими щеками и искрящимся взором, воскликнул:

— Мой план сразу созрел у меня. Слушай: Гармодий оскорбил меня. Кимон был наречённым женихом Арсинои. Кимона в живых уже нет. Теперь дело за Гармодием...

— Гиппарх! Руки твои должны быть чисты от крови.

— Они ими и будут. Гармодию будет нанесено только... оскорбление... в лице его сестры. Как бесчестная девушка, Арсиноя будет счастлива, если я приму её... в невольницы моего дворца.

В эту минуту друзья подходили к Акрополю, с которого, окружённый огромной толпой вооружённых телохранителей, спускался Гиппий.

Гиппарх и Анакреон обменялись многозначительными взглядами и поспешили навстречу тирану.

Вечером того же дня, когда солнце уже успело зайти, и темнота окутала Афины, к маленькому домику на Керамике быстрыми шагами приближался Гармодий. Его движения были порывисты, он сильно размахивал руками: время от времени сдавленное проклятие слетало с его уст. Вот он наконец достиг цели. Двери дома, в котором жил его друг Аристогитон, тихо раскрылись перед ним, и Гармодий поспешно прошёл в его рабочую комнату. На пороге он круто остановился, услышав за занавесью тихие голоса. Первым движением его было повернуть назад. Вдруг радостная улыбка заиграла на его лице, озабоченном и сильно осунувшемся за последние дни.

— Радуйтесь! — весело приветствовал он парочку, сидевшую в дружеской беседе в уютной, небольшой комнатке. — Боги да пошлют вам мир и любовь, дорогие Аристогитон и Леена! Если я помешал вам, прошу простить меня, но...

— Что-нибудь случилось? На тебе лица нет, — воскликнул Аристогитон и быстро встал с места.

— Ты на себя не похож! Что-нибудь опять стряслось? Как Арсиноя? — быстро-быстро заговорила изящная белокурая девушка, боязливо глядя большими, прекрасными глазами на вошедшего. Гармодий только махнул рукой и тяжело опустился в кресло. Грудь его порывисто дышала, и голова поникла.

— Худшего произойти не могло! — со стоном проговорил он наконец.

— Наш заговор раскрыт? Всё пропало?

— Нет, хвала богам, до этого ещё не дошло; иначе бы вы, друзья, не видели меня теперь здесь. Но Арсиноя...

— Что с ней, Гармодий? Не томи меня, — и руки Леены умоляюще простёрлись к гостю.

— Слушайте, друзья, что случилось: я расскажу вам всё по порядку.

— Нет, нет, говори главное; остальное мы сами сообразим. Что с твоей сестрой? — проговорил Аристогитон и подсел к Гармодию.

— Тиран Гиппарх, — да будет проклято это имя! — сегодня прислал писца своего заявить мне, что Арсиноя исключена из числа девушек, участвующих послезавтра в торжественном шествии на Акрополь.

Аристогитон с трудом удержал улыбку.

— И это несчастье? И это тебя, друг, так волнует?

— Да ведь это же публичное оскорбление, нанесённое сестре, а ты... — Гармодий вскочил с места и глаза его заметали искры.

— Бедная Арсиноя, бедная моя голубка! — произнесла Леена.

— Вы оба с ума сошли! — возвысил голос Аристогитон. — Никакого оскорбления в дикой выходке этого изверга нет. Он не может оскорбить кого бы то ни было. Это известно всякому афинянину, ещё не потерявшему рассудок. Лучшей услуги, чем это мнимое бесчестье для Арсинои, мерзкий сын Писистрата оказать нам не мог. До праздника осталось несколько часов, их мы употребим на окончательное возмездие, на расправу с этим негодяем. А ты, Гармодий, не дремли: завтра поутру ты как можно шире разгласишь это позорное дело и, кто знает, быть может, великий день Великих Панафиней будет последним днём в жизни тех, кто нам, афинянам, в достаточной мере сумел отравить существование.

Решительный тон, которым говорил Аристогитон, ошеломил Гармодия.

Через несколько минут из маленького домика на Керамике тихо вышло двое мужчин и невысокого роста женщина. Все трое направились к северо-востоку, в одну из тех уединённых загородных усадеб, где за последнее время так часто по ночам сходились Аристогитон, Гармодий и их единомышленники.