Оттого ли, что была самая знойная пора лета, или потому, что время близилось уже к полудню, но на этот раз около живительного ключа не было ни одного прохожего. Гиппарх с товарищами мог поэтому свободно расположиться на каменных скамейках, стоявших под тенистыми деревьями. Утолив жажду и освежив в роднике лицо и ноги, компания уже собралась было в дальнейший путь, как общее внимание обратили на себя какие-то фигуры, внезапно показавшиеся на повороте, там, где дорога, сделав обход в сторону ключа, возвращалась к прежнему направлению.

Крепко опираясь на толстую суковатую палку, мерным шагом выступал почтенный старец, согбенный под бременем лет и тяжестью поклажи — объёмистого мешка, висевшего у него за плечами. Длинная, совершенно белая борода старика обрамляла удивительно свежее, несколько раскрасневшееся лицо, озарённое прекрасными очами, сверкавшими чисто юношеским огнём. Сросшиеся на переносье густые белоснежные брови старца придавали ему несколько суровый вид, смягчавшийся лишь необычайно добродушной улыбкой, игравшей на благородно очерченных устах его. Он был довольно высок, но казался ниже своего роста, так как шёл немного сгорбившись. В нескольких шагах за ним следовал, как можно было заключить по одежде, рослый раб, нагруженный всякой всячиной. Пара дорожных мешков за плечами и в руках, связка пергаментных рукописей у пояса и довольно большая лира за спиной составляли изрядный груз, под тяжестью которого невольник, обильно обливаясь потом, согнулся в три погибели.

Когда старик увидел группу людей у ключа, он приказал рабу сложить ношу у дороги и пойти освежиться. Сам он остановился несколько поодаль и стал внимательно рассматривать Гиппарха и его спутников. Результат этого занятия, видимо, показался ему удовлетворительным: быстро подойдя к сидевшим у ключа, он с улыбкой проговорил:

— Привет вам, мужи афинские и почитатели чистой девственницы Паллады! Привет вам, незнакомцы, от иноземца, пришедшего из дальних мест снискать приют и усладу от тяжких трудов под охраной вашей светлоокой богини! Привет вам от вечного странника и ненасытного искателя, Ксенофана, сына колофонца Дексия! В моём лице приветствует дальний восток и крайний запад эллинского мира представителей его славного центра!

По мере того, как ласковая, певучая речь плавно лилась из уст старца, Гиппарх и его товарищи оживлялись. Сперва на их лицах выразилось недоумение, затем любопытство, наконец нескрываемое изумление, перешедшее в живейшую радость, когда Ксенофан назвал себя.

— Долг вежливости требует, чтобы и мы сообщили тебе имена наши, славный путник, которого так кстати ниспослали нам милостивые боги. Вот это — афинянин Ономакрит, далеко известный за пределами отечества своими неустанными трудами по собиранию песен бессмертного Гомера и стихов сурового беотийца Гесиода. Вот это — Симонид, славный эпиграммами своими уроженец Кеоса. Рядом с ним стоит мегарянин Феогнид, как и ты, достойный, не мало изъездивший стран, ища истину и нигде не находя её в совершенном виде; а это — наш славный Лас Гермионский, любимец светлокудрого Аполлона, знаток музыки и составитель начинающих греметь по всей Элладе божественных песнопений-дифирамбов.

По мере того, как Гиппарх представлял знаменитому мыслителю и поэту своих сотоварищей, глаза старца расширялись всё более и более. Слыша столь известные имена, Ксенофан радостно улыбался. Вдруг лукавая улыбка блеснула в очах и мелькнула на губах его.

— Я ей удивлюсь, — заметил он тихо, — если ты, говорящий, окажешься не более и не менее, как самим богом Аполлоном, сыном Латоны и Зевса. Видно, в Аттике приходится привыкать на старости лет к разным чудесам.

Гиппарх и его товарищи громко рассмеялись.

— Видно, что тебе, славный Ксенофан, не чужда и шутка, — заявил с улыбкой Лас. — Но смею тебя уверить, сын Дексия, что Гиппарх-Писистратид говорил сущую правду, называя тебе имена наши.

— Это Писистратид Гиппарх? И ты не смеёшься надо мной?

— Да, я — Гиппарх, сын Писистрата и брат Гиппия, тирана афинского. Что же тут странного?

— Ничего странного, славный сын славного отца! Да будут всегда благоволить к тебе бессмертные боги! Но я представлял себе тебя совершенно иным.

И не давая Гиппарху что-либо возразить, старик с несвойственной его возрасту живостью продолжал:

— Там, откуда я иду сейчас, в знойных городах Великой Греции, тебя, Гиппарх, все представляют подобным самому Музагету, лучезарному богу Аполлону. Твоё славное имя успело облететь весь эллинский мир, и образ твой рисуется столь величавым, что ты, если не кажешься богом, то по крайней мере подобен одному из великих полубогов-героев. А между тем...

— Между тем я столь же обыкновенный смертный, как и все прочие...

— Боги Олимпа, — добавил Ксенофан и тихо рассмеялся. — Однако, — сказал он после минутной паузы, — если Року заблагорассудилось свести всех нас здесь, как бы случайно, на большой дороге, то скажите, славные мужи, куда вы, собственно, направляетесь: в град ли светлоокой Паллады, или туда, откуда держим теперь путь наш я и мой верный раб Хрисоком? Я спешу из Фалерона в Афины; а вы куда и зачем идёте?

— Сядь пока тут, Ксенофан, и терпеливо выслушай нас: к кому бы ты ни спешил в Афины, мы тебя пока не отпустим от нас, — сказал Гиппарх и жестом руки указал старцу на место рядом с собой. — В Афинах — ты мой гость и, как таковой, по долгу вежливости, не обидишь своего хозяина. Вдвойне благодарю милостивую судьбу, дарующую мне в один день двух славных гостей. Видишь ли, мы все вышли рано из города, чтобы встретить в Фалероне парадную трирему, которая должна вернуться сегодня с Самоса и привезти нам желанного гостя.

— Ты имеешь в виду, вероятно, Анакреона, прославленного певца любви и радостей жизни?

— Да, сладко поющего о всём прекрасном сына теосца Скитина с нетерпением ждём все мы.

— В таком случае я очень рад, что могу заявить вам о скором исполнении ваших ожиданий. Я только что из Фалерона, где раб мой Хрисоком узнал от кого-то в порту, что с часу на час ждут триремы с какой-то знаменитостью. Глупец не догадался запомнить имя теосского певца.

— Итак, ты, Ксенофан, участвуешь с нами в торжественной встрече Анакреона?

Старик немедленно согласился и, дав необходимые наставления своему рабу, направившемуся к Афинам, присоединился к Гиппарху и его друзьям. Через несколько минут прохладное местечко у ключа опустело и только тихий ветерок почти бесшумно играл в дремавших вершинах тенистых деревьев.

Высоко поднявшаяся над горизонтом полная луна окутывала мягким, прозрачным светом прибрежные скалы Аттики, отчего их причудливые формы казались могучими сказочными дворцами, уходившими своими тёмными основаниями в бездонное, тихо плескавшееся внизу и подёрнутое серебристой рябью море. Оставляя позади себя широко расходившийся, переливавший золотом могучий след, вдоль берега медленно плыла величественная трирема с пурпуровыми парусами, которые, при свете множества огней вдоль бортов и на вершинах мачт, казались огненно-кровавыми. На красиво изогнутом золочёном носу корабля пылал в высоком светильнике большой факел, на далёкое пространство впереди и вокруг себя озаряя тихое море и тонувшие во мраке прибрежные ущелья. Благодаря необычно яркому освещению всё, происходившее на палубе триремы, было видно теперь, как днём. Особенно роскошна была убрана кормовая часть её. Там высился на золочёных столбах пурпуровый навес, освещённый множеством ярких фонариков и украшенный гирляндами зелени и пёстрых, ароматных цветов. Под балдахином стояли кресла и ложа, убранные розами. Широкий стол, занимавший большую часть пурпурового открытого шатра, был уставлен множеством блюд, кубков, амфор и чаш. Всё это было пересыпано лилиями и розами.

Вокруг трапезы сидели Гиппарх с товарищами, а на среднем, почётном ложе возлежали Ксенофан и человек лет пятидесяти, как можно было заключить по сильной проседи в его пышных тёмных волосах, перевитых алой лентой, и по множеству морщинок, избороздивших его высокий, красивый лоб. Некогда прекрасные, большие, тёмные глаза Анакреона, сына Скитина, являли теперь признаки несомненной усталости и давно утратили свой чарующий юношеский блеск, а волнистая, коротко остриженная, почти седая борода обрамляла увядшее лицо, на котором резко выступали красивый прямой нос и полные, чувственные губы. На обнажённой мускулистой руке певца любви и вина, немного повыше локтя, красовалось несколько массивных золотых обручей-браслетов. Изящно облегавший плечи белоснежный хитон из тончайшей шерсти был также заткан пурпуровыми узорами, разукрашенными золотыми и серебряными нитями. Таков был теосец Анакреон, глава изысканного общества, ехавшего теперь на парадной триреме к Пирею. Как восточный царь возлежал сын Скитина на своём мягком ложе, и рядом с его величественной фигурой резко выделялся несколько сгорбленный стан одетого в самое простое дорожное платье колофонца Ксенофана, сына Дексия.