— Брак с Тимонассой расторжим так же, как и всякий другой.

— Быть может, в глазах Мегакла, но не в моих. Одним словом, закончим этот разговор: ни я не подхожу Кесире, ни она мне. Ещё раз повторяю: я согласен, и очень охотно, быть союзником Мегакла, но отнюдь не его зятем.

— Не принимай скороспелого решения, пылкий сын Гиппократа.

— Хорошо, хорошо, — ласково ответил Писистрат — Знай одно, я не хотел и не хочу обижать лично тебя ничем. Ты — мой гость и я обязан идти навстречу всем твоим желаниям. Если угодно, я сегодня вечером весь к твоим услугам и, тогда мы вернёмся к планам Мегакла. Кстати, мне сейчас явилась мысль: почему бы не выдать Кесиру за моего сына Гиппия, который до сих пор ещё холост?

— Я не уполномочен рассматривать вопрос в этой новой его форме. Но отчего не обсудить дела со всех возможных сторон? Итак, до вечера!

— Да хранит тебя Зевс-вседержитель, Гелланик!

На этом собеседники расстались.

После ужина, когда Писистрат и его гость остались наедине, Гелланик спросил, в каком положении дела.

— Плохи, — отвечал Писистрат и с улыбкой добавил: — Даже Гиппий, человек совершенно свободный и очень неглупый, и тот наотрез отказывается признать комбинацию с Кесирой приемлемой. Я, признаться, ему ничего не говорил о том, что Мегакл наметил меня своим будущим зятем. Гиппий думает, что это ты по его поводу явился сюда сватом.

Гелланик не проронил ни слова, но долго и сосредоточенно думал о чём-то. Наконец, он заявил торжественно:

— Итак, теперь ясно: Писистрат, сын Гиппократа, бывший афинский тиран, ставит своё личное счастье выше благополучия родины. Я этого не ожидал и жалею, что предпринял дальнее путешествие совершенно понапрасну. Мегаклу придётся снова соединиться с Ликургом, и тогда ты, Писистрат, готовься завершить дни свои на берегах пустынного Стримона или где-нибудь в подобном же месте, но отнюдь не в Аттике. Моя миссия кончена, и я, отдохнув с твоего позволения дня два-три, пущусь в обратный путь.

Гелланик собрался было встать и удалиться на покой, но Писистрат дружеским жестом руки просил его остаться ещё ненадолго. Гость не без некоторой борьбы согласился выпить ещё кубок-другой.

— Теперь, когда мы поговорили о деле, скоротаем время за чашей доброго вина. Расскажи мне, дорогой гость мой, что-либо о родине, — предложил Писистрат. Но Гелланик был настолько расстроен, что просил отложить эти разговоры до следующего дня. Молча осушил он кубок, молча поднялся с места, чтобы пожелать хозяину спокойной ночи, и вдруг остановился.

— Нет, я не могу оставить это так. Дело нужно кончить, и ещё сегодня. Если бы ты знал, Писистрат, какое возвращение придумал для тебя Мегакл, ты бы не отнёсся к его предложению столь отрицательно. Знай, что Мегакл, отдавая за тебя свою дочь со всем её громадным состоянием, отдаёт тебе и всю верховную власть в Аттике. Он готов делить с тобой труды, но плодами непосредственно воспользуешься ты, один ты.

— Мегакл сказал это? — порывисто воскликнул Писистрат и задрожал всем телом.

— Не только сказал, но и уполномочил меня передать тебе это.

— Откуда такое самоотречение у гордого Алкмеонида?

— Чувство мести иногда сильнее страсти к власти, — таинственно промолвил Гелланик. — Но я вижу, ты теперь весь внимание. Сядем поэтому и рассмотрим ещё раз всё дело с начала. Однако, нет! Я начну с конца. Вели подать ещё вина, потому что теперь беседа наша затянется надолго.

Когда желание Гелланика было исполнено и на столе очутилась новая амфора, он наклонился к уху Писистрата и проговорил с расстановкой:

— Мегакл придумал для тебя вполне достойное возвращение на родину. Ты вернёшься в Афины не как изгнанник, не как дерзкий воин, с мечом в руках прокладывающий себе путь к власти, а как избранник самой Афины-Паллады. Боги вернут Писистрата в Аттику, и я хотел бы видеть того, кто ослушался бы решения бессмертных.

Понизив затем голос почти до шёпота, Гелланик стал подробно и обстоятельно излагать план Алкмеонида. По мере того, как он говорил, Писистрат весь обращался в слух. Лицо его пылало, глаза горели и метали искры.

Беседа мужей затянулась далеко за полночь, и они разошлись почти на заре, каждый по-своему довольный, а оба очень удовлетворённые друг другом.

Был дивный солнечный день. В Афинах с самого раннего утра царило необычайное оживление. Со всех концов Аттики ещё накануне стали стекаться в город огромные толпы поселян, которых привлекло туда любопытство и желание воочию убедиться в справедливости слухов, за последнее время распускавшихся приверженцами и союзниками Алкмеонида Мегакла. Дело в том, что вот уже несколько недель, как по деревням и отдельным усадьбам Аттики под видом путешественников ходили люди, уверявшие простой народ в близком чуде: богиня Паллада-Афина будто бы очень недовольна вечными неурядицами между различными группами населения Аттики и решила, наконец, утвердить порядок и мир в стране; с этой целью она-де лично вернёт в Афины того человека, который один способен восстановить правильное течение жизни в государстве. Простонародье терялось в догадках насчёт того, кто будет избранником Паллады, и охотнее всего останавливалось на предположении, что таковым может быть один только Писистрат, сын Гиппократа. Агенты Мегакла упорно отрицали участие самого Алкмеонида в этом деле.

За два дня до описываемых событий по всем дёмам (округам) Аттики проехали конные глашатаи, открыто возвещавшие народу, что, когда солнце совершит дважды свой путь по небу, великая богиня Паллада лично введёт своего избранника в город. Все уже знали, что таковым оказался бывший тиран Писистрат, человек, на стороне которого теперь, после пятилетних смут и неурядиц при Мегакле и Ликурге, были всеобщие симпатии населения. Вот почему ныне в Афинах и их окрестностях царило столь большое оживление.

Все улицы и площади города были запружены народом. Особенно густые толпы его собрались на Фалеронской дороге и около Итонийских ворот, которыми замыкалась эта улица. Писистрата ожидали с этой стороны, хотя и не были твёрдо уверены, что он явится именно оттуда: никто не видел сына Гиппократа со времени его возвращения в Аттику, и носились смутные слухи, что он скрывается где-то в окрестностях города, в одной из самых недоступных пещер горы Геликон.

Толпа шумела и волновалась. Солнце успело подняться уже довольно высоко, но пока нигде не было видно признака ожидаемого чуда. Многие решили, что нужно идти на Акрополь и убедиться, всё ли в порядке в храме девственной Паллады. Некоторые скептики склонны были видеть во всём этом либо злую шутку, либо намерение евпатридов коварным образом воспользоваться скоплением безоружного народа и устроить ему кровавую резню. Другие предлагали идти к северным, Ахарнским воротам, думая, что Писистрат должен явиться только оттуда, со стороны гористой области диакриев, своих всегдашних верных союзников.

Среди громких возгласов и споров никто не заметил, как вдали, на Фалеронской дороге, показалось небольшое облачко пыли, которое ежеминутно стало расти, видимо приближаясь к городу. Лишь когда Воздух огласили звуки флейт и кифар, толпа обратила внимание на это. Все убедились, что дальнейшие споры излишни, и наступил долгожданный, торжественный момент.

В это время можно было уже различить довольно значительный отряд воинов, державших в руках, вместо Обычных дротиков, масличные ветви.

Люди шли стройно, нога в ногу, как во время Похода. Отряд этот замыкался флейтистами и кифаристами. За ним следовал хор певцов, воспевавших Хвалебный гимн Афине-Палладе. В некотором отдалении шествовали жрецы богини с масличными венками на головах и с зажжёнными факелами в руках. Затем взорам толпы предстала богато украшенная колесница, в которую были впряжены два белоснежных коня с пурпуровыми гривами и хвостами и высеребренными копытами. В колеснице стоял, опираясь на копьё, сам Писистрат. На нём была золотистая хламида, на голове покоился масличный венок. Лицо иго сияло радостным смирением. Высоко держа над его головой щит с изображением Горгоны, за ним воздымалась огромная фигура самой богини Афины-Паллады во всей её божественной красоте, в шлеме и кольчуге. В правой руке небожительницы было золотое копьё, левая, как уже сказано, осеняла щитом Писистрата, казавшегося, рядом с богиней, совсем маленьким. Шествие замыкала толпа жрецов, флейтистов, певцов и тяжеловооружённых диакриев.