— Видишь ли, друг мой, ты сам только что говорил о счастье и благоденствии родины и сейчас же как будто противоречишь себе: зачем славной Аттике помощь и советы бессильного, дряхлого старца, если она и без него счастлива? Значит, далеко не всё обстоит вполне благополучно. И я, ни минуты не колеблясь, скажу, что в Аттике далеко не всё ладно. Недаром насмотрелся я разных вещей и видел, как живут люди в знойном Египте, на берегах священного Нила, в горной и суровой Малой Азии, в непосредственной близости к варварам-мидянам и наездникам-персам, наконец, на любвеобильном, смеющемся Кипре, где счастливые люди живут в вечном общении с вечно юной богиней любви. Много стран я изъездил, многих людей посмотрел, много разных законов изучил за истёкшие годы. И нигде не нашёл я совершенства, нигде не видал полного благополучия, ни одного человека не встретил, который бы был совсем доволен судьбой и теми жизненными условиями, в которые ока, судьба эта, поставила его.

— Правда ли, что тебе, Солон, удалось постичь всю мудрость египетских жрецов на берегах древнего Нила? — спросил Писистрат. — Молва об этом дошла и до нас.

— Молва всегда останется молвой, чем-то неопределённо расплывчатым, неясным и, в большинстве случаев, лживым. Посуди сам, Писистрат, возможно ли то, что ты говоришь? Разве в состоянии один человек, вдобавок дряхлый и утомлённый жизнью, познать то, на изучение чего ушли, быть может, века и века? Ведь тут трудились многие тысячи поколений! А сколько времени ушло на то, чтобы разобраться во всей этой мудрости, которая пришла на берега египетского Нила с далёкого Востока, оттуда, где среди плодоносной равнины две царственных реки, Евфрат и Тигр, катят мимо пышных городов свои тихие воды в обширное Эфиопское море. Там, где стоит колыбель солнца, там, где каждое утро зарождается благодатный свет и живительное тепло, оплодотворяющее всю землю, там — очаг и родина истинного знания.

— Расскажи, если ты не слишком устал, об этом, умоляю тебя! — воскликнул Писистрат. — Я же велю пока подать нам сюда, под тень деревьев, искромётного вина и студёной воды.

Когда Писистрат хлопнул в ладоши, как из земли вырос смуглокожий ливиец-раб, и через несколько мгновений перед собеседниками стоял небольшой деревянный стол, на котором разместились кратеры и кубки. Солон, совершив краткое возлияние в честь Зевса и Паллады и отпив глоток вина, на три четверти разбавленного водой, сказал:

— В сущности, мне рассказывать много не о чем. Если я подведу итог своим путевым впечатлениям, то скажу, что я постиг, наконец, то, ради чего каждый из нас должен работать, трудиться и бороться всю свою долгую жизнь: я постиг самого себя. Другим результатом моих странствований оказалось то, что оправдалось древнее изречение, которое я лишь теперь понял во всей его глубине: «Ничего чрезмерного!» — вот тот девиз, с которым бы я вновь теперь вступил на жизненный путь, если бы мне дано было снова пережить жизнь. Сколько пыла, сколько увлечений, сколько ошибок из-за одной необузданности, из-за нежелания признать это божественное «ничего чрезмерного!» Уехав в полном сознании несокрушимости своей силы, я вернулся с чувством полного своего бессилия, сознанием неправильно прожитой жизни и горькой мыслью о невозможности исправить непоправимое. Вот вкратце итог моей умственной и нравственной работы, всего того, что я восприял из долгих бесед с мыслителями Египта, с Псенофисом из Гелиополя и Сонхисом из Саиса. Эти дивные люди раскрыли мне тайники мироздания, они ввели меня в правильное понимание истины, они приобщили меня к богатой сокровищнице своих беспредельно глубоких познаний. Они поведали мне подробности о великом, густонаселённом и счастливом острове на дальнем западе, в море, о блаженной Атлантиде. За перемену нравов жителей её это море однажды, по повелению всесильных богов, поглотило и остров, и города на нём, и жителей их.

— Не можешь ли ты, Солон, подробнее рассказать об этом?

— В другой раз, друг мой. Повесть эта длинна и печальна, и я думаю её разработать в виде отдельного сочинения, которое хотел бы, если мне суждено будет окончить его, посвятить своим легкомысленным афинским согражданам в полезное назидание.

— Затем, говорят, ты был в Малой Азии?

— Да, и там имел счастье общаться со многими мыслителями, от которых узнал интересные вещи о составе нашего мироздания. Сведения, почерпнутые мной из обширных книгохранилищ египетских храмов, не мало способствовали выработке у меня нового взгляда на сущность человеческой жизни и на её назначение. Но не станем на этот раз останавливаться на этом, ибо рассмотрение таких вопросов завело бы нас слишком далеко. Скажу лишь, что к счастливейшим дням моей жизни принадлежит пребывание на остров Кипр, где я удостоился дружбы одного из наилучших правителей мира, царя Филокипра.

— Правда, что он в честь тебя переименовал свой город Эпею в Солы?

— Не знаю, так ли это, но знаю, что действительно, теперь столица его носит имя Солы. Я оказал Филокипру несколько важных для него услуг и посоветовал ему перенести древнюю столицу с бесплодной угрюмой скалы на тучную, смеющуюся равнину реки Клария. Кроме того, я помог царю разобраться в его запутанных отношениях с народом и воспитал его сына в правилах умеренности и справедливости... Однако смотри, кто-то приближается к нам, как будто гости? Мои глаза уже слабы, и я не вижу так далеко, вдобавок и ночь быстро опускает на землю свои тёмные покровы.

— Да это мои добрые друзья, которых и ты, Солон, хорошо знаешь, — отвечал Писистрат, пристально всматриваясь в две неясные фигуры, быстро приближавшиеся по тёмной аллее сада к тому месту, где сидели собеседники. — Вот статный Мегакл, сын Алкмеона, — я узнаю́ его по огромному росту и скорой походке, — а рядом с ним обычно семенит своими мелкими шажками другой евпатрид, Ликург, сын Аристолаида. Да, это несомненно они.

С этими словам Писистрат быстро поднялся с места и направился навстречу поздним гостям. Обменявшись с ними обычными приветствиями, он сказал:

— Я вдвойне рад, что вы, друзья, удостоили меня своим неожиданным посещением. Зевс-Ксениос особенно благоприятствует мне: вы найдёте у меня дорогого гостя, о котором и не подозреваете.

— Нет, сын Гиппократа, на этот раз ты ошибся: мы знаем, что у тебя гостит Солон, только что вернувшийся после долгой разлуки в родную Аттику, и потому-то мы именно сегодня приехали к тебе, чтобы приветствовать мудрейшего из эллинов. Будь счастлив в родной стране великий гражданин её! — проговорил густым басом Мегакл, обратившись к Салону. Ликург же, не проронив ни звука, крепко пожал ему обе руки.

Писистрат предложил гостям перейти в дом, чтобы там отдохнуть за дружеской трапезой. Но вечер был так хорош, так тёпл, воздух был напоён таким обилием ароматов, и ночь обещала быть поистине дивной, что гости предпочли остаться в саду и посидеть там часок -другой за дружеской беседой. Рабы принесли ещё несколько кубков, зажгли огромный смоляной факел, скрытый в листве ближайшего дерева и затем, по знаку хозяина, бесшумно удалились.

Беседа афинян опять коснулась путешествий Солона и вынесенных им впечатлений. Затем Писистрат сказал:

— Друзья мои, Мегакл и Ликург! Наш добрый Солон нашёл Аттику далеко не в превосходном виде, кажется, глубокое разочарование обуяло его при мысли, что все его старания и попытки восстановить порядок в родной стране не увенчались успехом. Я тщетно старался разубедить его в этом. Я указал ему на быстрый рост Афин, на усиливающееся благосостояние граждан, на то величие, которым окружено ныне имя Аттики у всех народов Эллады. Постарайтесь же и вы теперь, свою очередь поддержать меня и убедите нашего славного гостя, что его мрачные мысли не имею под собой почвы.

— А ты искренно сам в это веришь? — с лёгкой иронией спросил Ликург, маленький тщедушный человек с хитрыми, беспокойно бегавшими по сторонам глазками и мягким, вкрадчивым голосом.

Писистрат на мгновение растерялся. Быстро оправившись, он промолвил: