— Грядущее сокрыто во мраке времени, — загадочно ответил на эту восторженную речь Солон и после паузы прибавил:
— Тебе, Писистрат, судьба уготовала великое дело и великий успех. Но помни слова человека, который тебе друг и в то же время на целых тридцать лет старше тебя. Силой ничего не возьмёшь. Все крайности гибельны. Умерь свой юный пыл и тихо-разумно, но твёрдо иди к намеченной цели. Пусть будет далеко от тебя всякое честолюбие, этот нечистый источник разных горестей. Твой ум, твоё образование, твоя честность пусть останутся всегда равными твоей бескорыстной любви к родине...
— Однако, беседа наша вовсе не праздничная, а скорее напоминает заседание народного собрания в Афинах, — воскликнул Гиппий.
— Друзья, вот вино и вот студёная вода под тенью деревьев. Пусть ликует златокудрый, весёлый Вакх, в честь которого сегодня по всем дёмам (общинам) Аттики скоро раздадутся весёлые песни. Ты же, мой Писистрат, оставь до другого раза свою пылкую любовь к отечеству: тебя ждёт другая любовь, которой завтра суждено будет принять форму законного брака. Смотри, как глядит на тебя издали Ио. Если до неё дошли твои восхваления аттической свободы, она будет вправе приревновать тебя к ней.
Но Писистрат уже не слышал последних слов будущего тестя. Воспользовавшись его разрешением, он опрометью бросился к Ио.
Девушки вмиг окружили счастливую парочку и дружным хором запели гимн в честь шаловливейшего из богов, вездесущего Эрота...
Тени от заходящего солнца уже поднялись над долиной, когда гости Гиппия и прибывшие с ними слуги и рабы вместе с членами семьи гостеприимного хозяина с весёлым пением двинулись на вершину Ликабетта, где имелась обширная, ровная площадка, как бы нарочно созданная природой служить сборным местом огромного числа людей. С этой площадки, на которой теперь столпилось множество народа, открывался дивный вид на всю Аттику с массой её холмов, утопавших в зелени рощ, с могучими вершинами иметта, Геликона и Лавриона, с гордым афинским Акрополем вдали, казавшимся теперь маленьким тёмным гнёздышком на серой круче утёса, с белевшим внизу, у подножия этого утёса, морем городских крыш, и с лазоревым заливом, быстро катившим свои волны к крутым берегам страны всемогущей богини-девственницы, Афины-Паллады. Далеко-далеко на горизонте смутно выступали окутанные сизой дымкой неясные очертания Эвбеи, а на севере небосклон замыкался величественной снеговой вершиной священного Парнаса.
На площадке Ликабетта, посредине которой возвышалось небольшое древнее капище, посвящённое Зевсу, столпилось теперь множество народа. Со всех концов гористой части Аттики, из всех сёл и деревень сошлись здесь местные жители, чтобы в радостном общем пире, в котором могли в этот день участвовать даже женщины и дети, отпраздновать Сельские дионисии, весёлый праздник первой пробы вина от последнего виноградного сбора. И все стеклись сюда вскоре после полудня: и млад и стар, мужчины, женщины, девушки, юноши, дети, слуги, рабы и рабыни. Внизу, у подножия горы, тёмной массой раскинулся целый стан различных громоздких повозок, в которые были впряжены огромные волы и где вздымались целые горы козьих мехов с вином и корзин с плодами и прочей пищей. Над этим станом стоял невообразимый гул: волы мычали, шутя громко переругивались между собой возницы, колёса телег резко скрипели; порой весь этот шум и гам покрывался пронзительным плачем расходившегося ребёнка, которого мать старалась вразумить ласковым словом...
На той стороне площадки, которая примыкала к Обрывистой, крутой стене верхнего зубца Ликабетта, разместились на деревянных подмостках четыре флейтиста. На небольшом алтаре из грубо обточенных камней дымились части только что закланного жертвенного козла. Толпа поселян, в праздничных одеждах и виноградных венках, скучилась вокруг жертвенника и внимательно следила, как в тихом, неподвижном воздухе дым прямой тёмной лентой вздымался к небу. В то же время несколько рабов втащили на вершину горы пару больших воловьих мехов, наполненных вином и вымазанных со всех сторон Маслом. Большие камни были положены по бокам этих мешков, чтобы не дать им скатиться вниз с Площадки.
Вот с лёгким треском догорели последние кости жертвенного козла. Старый-престарый поселянин полил дотлевшие на алтаре уголья вином из чаши и прочёл краткую благодарственную молитву Дионису-Вакху благосклонно принявшему жертву присутствующих. Не успели замолкнуть последние слова молитвы, как флейтисты грянули весёлую песню в честь бога. В то же мгновение на подмостках появились две странные фигуры людей, одетых в козлиные шкуры, с длинными хвостами и большими посохами, обвитыми виноградными листьями. Толпа крестьян хлынула к подмосткам и замерла в созерцании священной пляски проезжих скоморохов в честь Диониса-Вакха. Нельзя сказать, чтобы движения танцующих были изящны. Когда же они запели гимн богу, женщины и девушки поспешили покинуть толпу, увлекая за собой детей, которым плоские, неприличные шутки скоморохов не могли быть полезны. Оставшиеся же у подмостков мужчины и юноши громкими криками выражали актёрам своё одобрение...
На лужайке в стороне от этой толпы, там, где лежали большие, вымазанные маслом мехи с вином, собралась кучка молодёжи. Несколько маленьких мальчиков, в одних коротеньких рубашонках без рукавов, с радостным криком сновало взад и вперёд, готовясь принять деятельное участие в состязании. Нужно было вскочить на скользкий полукруглый, гладкий мех и проскакать на нём взад и вперёд на одной ножке. Асклепиад и Никанор вертелись тут же, видимо, сгорая от желания попытать свои силы в захватывающем душу состязании. Поодаль двое других мальчиков с ловкостью заправских акробатов ходило на руках, вниз головой, а несколько сверстников их тут же катились колесом.
В играх, которые начались теперь под звуки всё того же примитивного оркестра флейтистов, приняли живейшее участие даже взрослые: несколько эфебов тщетно пытались, при всеобщем смехе окружающих, пройти по намазанным маслом мехам. Группа молодёжи затеяла игру в жмурки, в которой приняли участие также Писистрат и Ио.
Между тем ночь быстро стала спускаться на землю. Огненный диск солнца уже успел погрузиться на дальнем западе, за синими холмами, в глубокое море, и последние розовые облачка расплывались перед напором тёмных ночных туч. Игры молодёжи на площадке Ликабетта окончились, и подмостки, на которых днём давали своё незатейливое представление странствующие актёры, превратились в ряд столов, за которыми, при свете огромных смоляных факелов, теперь пировали участники празднества Сельских дионисий. Семьи Гиппия и Гиппократа занимали отдельный стол.
Когда, после окончательных благодарственных возлияний в честь весёлого Вакха, все поднялись с мест, Гиппий приблизился к дочери и велел ей подать руку Писистрату. Затем он в сопровождении толпы гостей, в предшествии флейтистов, повёл жениха и невесту к осветившемуся тем временем светом факелов капищу Зевса, где теперь на древнем алтаре лежали венки и гирлянды из листьев и цветов. Тут Гиппий приказал молодым людям опуститься на колени, принял от Левкотеи заранее приготовленные ножницы и, при чтении молитвы Зевсу и Гере, небесной чете, собственноручно срезал у Ио и Писистрата по пряди волос.
В ту же минуту старик Гиппократ подал Ио веретено, а Левкотея Писистрату маленький сноп пшеницы. Обвязав каждый из этих предметов своей прядью волос, молодые люди, при пении гимна Гименею, возложили этот символ своего обручения на алтарь всемогущего Зевса, свидетеля их будущего брачного союза. Гиппий же ещё раз вложил руку Ио в руку Писистрата и громогласно воскликнул:
— Отдаю тебе дочь свою, дабы ты дал государству законнорождённых граждан!
Тем временем толпа на площади перед капищем начала оживлённую пляску. С криками «Эвоэ! Эвоэ! Вакх благодатный!» закружились танцующие под звуки разошедшихся флейтистов. В среде участников Пляски, однако, не было в тот вечер жениха и невесты: пока наверху, на площадке Ликабетта, шло шумное веселье, они незаметно спустились вниз к домику или, вернее, к его тёмному, густому саду, где сели, крепко обнявшись, под тем развесистым вязом, который уж столько раз слышал их страстные клятвы в вечной Любви.
