В приёмной вдруг настала такая тишина, что он понял: видимо, эта тень — Исабель. Он одним прыжком одолел всё расстояние до решётки.

Любопытных монахинь Эрнандо опередил. Они не могли ничего видеть и слышать: он перекрывал им весь обзор.

А сам напряжённо вглядывался во внутренность монастыря. Исабель? По правде сказать, он не был уверен, она ли это. За пеленой темноты Эрнандо пытался разглядеть её черты. Она шла слишком медленно. Он её не узнавал.

Его смущала даже не столько вот эта механическая походка этого трепещущего существа, столь непохожая на звонкие шаги Исабель по каменным плитам. Не холщовый мешок, до пят закрывавший её, не железный обруч на шее, даже не лицо — безжизненное, бледное, лихорадочное, насколько он мог разглядеть через прутья. А вот что: густые чёрные волосы, траурной вуалью покрывавшие её плечи.

Даже когда она подошла достаточно близко, чтобы Эрнандо мог её разглядеть, он её не узнал.

Она остановилась за несколько шагов, наполовину спрятавшись за приоткрытой завесой. Хватающий за душу остаток былого кокетства...

Пришла покойница.

От потрясения слёзы выступили у него на глазах. Он не мог произнести ни слова. Долго смотрел на неё.

Она, не поднимая головы, пыталась спрятать лицо под траурной шевелюрой, чтоб он не мог понять, насколько она подурнела.

— Почему... — через силу прошептал он наконец. — Почему ты так... зачем ты это с собой сделала?

— Для памяти. Чтобы объявить всему свету...

Исабель подняла глаза и посмотрела ему прямо в лицо. Взгляд не оставлял сомнений: то была она.

— ...Что я убила ребёнка, — тихо сказала она.

— Во имя Бога, Исабель, выслушай меня!

— ...Чтобы помнить, что я проклята и больше себе не принадлежу.

Тело было разбито, но голос звенел по-прежнему. Страстный. Измученный. Она была жива.

— Подойди поближе. Послушай меня...

Он пытался привлечь её, поймать, удержать.

Она поняла, отступила. Прикрылась предметом прежних распрей:

— Морские карты лежат под статуей Мадонны. Когда меня не станет, когда меня здесь похоронят, сестра найдёт способ передать их вам. Когда меня не станет — сделайте так, чтобы вернуться в Санта-Клару.

Она говорила ему «вы», чтобы ещё сильней дать почувствовать бездну, разделившую их.

— Я тоже виновен в убийстве, Исабель: я поразил всё самое драгоценное, что было в тебе, убил в тебе радость и жизнь. Прости меня. Ведь если не простишь, я тоже умру. Мы слиты друг с другом. Наши тела и души спаяны вместе. Ничто не может разделить нас.

Она пристально глядела на него и не понимала. Он продолжал наступление:

— Начнём новую жизнь. Вернёмся во времена счастья нашего. Вернёмся в Кастровиррейну!

Она отступила ещё на шаг:

— Вы хотите того, что невозможно больше!

— Кто так решил? Ты?

— Он! Боже мой, — воскликнула она, обратившись лицом к Распятию, — Боже мой, зачем Ты даёшь мне надежду, когда знаешь, что поздно?

— Никогда не поздно, Исабель!

— Поздно, — горестно прошептала она. — Если долго призывать смерть, Господь услышит молитву.

— Что б ты ни говорила, ты просишь у Него не смерти — ты просишь жизни. И Господь ещё может дать тебе эту жизнь.

— Поздно.

— Матушка, отворите решётку! — возопил он.

Аббатиса и духовник переглянулись.

— Эта женщина — моя жена. Она принадлежит мне. Отворите решётку! — повторил он.

Донья Хустина кивком велела одной из сестёр повиноваться. Дверца заскрипела. Эрнандо бросился за перегородку. Исабель пыталась убежать. В два прыжка он настиг её. Она выбивалась.

Ослабев от бдений и постов, женщина не могла защищаться. Борьба продолжалась недолго. Он резко повалил её, схватил и понёс на руках. Цепь монахинь расступилась перед ним. Он прошёл через их строй, крепко прижимая к груди безжизненную ношу.

Окаменевшие клариссы видели только длинные чёрные волосы, струившиеся до самой земли — вдовью шевелюру, развевавшуюся, как знамя, вокруг капитана.

Он пронёс её через дворик в карету, ожидавшую у ворот. Положил туда свою добычу, прыгнул сам и захлопнул дверцу. Послышался его голос:

— В Кастровиррейну!

Тяжёлая монастырская дверь со стуком закрылась в тот миг, когда зацокали копыта пустившихся в галоп лошадей.

Никто не видал ничего подобного.

Похищение доньи Исабель Баррето, совершённое средь бела дня собственным мужем с благословения духовника, в присутствии аббатисы и всех монахинь, противоречило всем законам жанра.

Даже в скандале эта женщина нарушала обычаи, вызывала изумление.

Она начала свою жизнь на море, как завоевательница. Закончить хотела за стенами монастыря, как молитвенница. Остановись она на этом, мир, пожалуй, ничего бы не возразил.

Но вместо тьмы, тишины и покоя она расторгла цепи и вырвалась из тюрьмы, в которую сама себя заключила — унеслась, изнемогшая, на руках любимого человека — супруга перед Богом и обожаемого любовника.

Ей было сорок лет.

Похищение длилось меньше минуты.

А говорят о нём в Лиме ещё четыреста лет спустя!

ДО САМОЙ СМЕРТИ ВСЁ БУДЕТ ЖИЗНЬЮ[32]

Провинция Кастровиррейна — Монастырь Санта-Клара.

Через три года после похищения.

Июль — ноябрь 1612 года

Холодным промозглым утром в губернаторском дворце, глубоко в перуанских Андах, на высоте четыре тысячи метров над уровнем моря, лежала на парадной постели супруга его превосходительства дона Эрнандо де Кастро. Лежала на спине, с закрытыми глазами, скрестив руки на животе, и с трудом дышала.

Кругом неё непрестанно горели шесть жаровен и не могли её согреть. Она слышала завывания ветра на озере. Потом, ближе — блеянье баранов и топот лам в каменистых загонах. А наверху над ними, знала она, парят большие горные кондоры.

Как все женщины накануне родов, Исабель боялась. Она пыталась рассуждать разумно, одолеть неотступные предчувствия. Раз Бог дал ей радость носить ребёнка — так не для того же на сей раз, чтобы отнять его.

Вытащив из монастыря, муж привёз её не сюда. Не сразу сюда. В карете он оценил, насколько тяжело её состояние, и повёз в их дом в Кальяо.

Первым же делом, вернувшись домой, он захотел сам смыть чёрную траурную краску с волос Исабель. Велел Инес приготовить растворитель из всех её трав и порошков. Дело оказалось долгое, трудное. Несколько раз пришлось им браться за него. После всех усилий им удалось хоть немного вернуть прежний блеск изуродованным локонам. Хоть немного... Виски Исабель остались седыми, лицо пепельным. Капитан Кастро ничуть этим не огорчался — напротив, видел в этих знаках доказательство любви, напоминание о тех страданьях, которые она добровольно перенесла, чтобы вымолить у Бога возврат к жизни.

Несколько месяцев он молча ухаживал за женой. Слабость не позволяла ей разговаривать. Но когда в начале лета она попросила подать ей руку, чтобы сделать несколько шагов, и всей тяжестью опёрлась на неё, он понял, что война выиграна.

Их любовь снова стала такой видимой, такой осязаемой, что Инес, принося ужин, чувствовала, как дрожит воздух и колеблются свечи в серебряных канделябрах. Никаких других слуг рядом с собой они не желали. Исабель предпочитала сама вставать из-за стола и брать тарелки из буфета или кувшин воды. Ходила она медленно, с трудом. Была ещё очень больна. Но никогда ещё Инес так явно не ощущала в ней жизненную силу. Опять садясь за стол напротив мужа, Исабель проводила рукой по волосам Эрнандо, как когда-то прежде — с тем же обожанием, смешанным с упоением. Так она ещё немного стояла за спинкой его стула и гладила его ото лба к затылку — эту ласку он считал одной из величайших радостей в своей жизни. Эрнандо весь отдавался этому движению. Исабель не видела его глаз при этом. А Инес видела. Они светлели: из тёмно-карих становились почти жёлтыми.