Не обращая внимания на любопытные взгляды монашек, Исабель ходила вверх и вниз по монастырским аллеям, бегала, как зверь в клетке, под аркадами. «Боже мой, куда убежать?» — думала она в беспамятстве и носилась, носилась без остановки...

— Он приехал забрать её, — сказала одна из белых сестёр.

— Только признает ли он её? — заметила другая. — Вон она до чего себя довела...

Почти бегом Исабель добежала до порога длинного коридора, который вёл в монастырскую приёмную. «Вот теперь, — думала она, вглядываясь в тёмный проход, — теперь я и буду наказана. Искуплю грехи свои, Господи, Боже мой. Когда он меня увидит, я освобожусь сама от себя».

Она перекрестилась, вжала голову в плечи и медленно прошла в темноту.

Ещё не рассвело, когда Эрнандо проехал верхом вдоль бесконечной жёлтой стены монастыря Санта-Клара... и нашёл дверь запертой. Он, как обычно, не смог утерпеть — и приехал слишком рано. Но как же было и вытерпеть! Ни Инес, ни Эльвира, ни кто другой из окружения Исабель не могли ему рассказать, что стало с его женой. Никто о ней ничего не знал, кроме одного: в самый вечер его отплытия она уехала из дома и удалилась в монастырь, всем запретив её сопровождать.

Он даже не дождался, когда слуги запрягут карету. Она ждала его у дверей вместе с двумя тележками для сундуков и прочих вещей.

Завернувшись в плащ, натянув на глаза шляпу, он расхаживал взад и вперёд. Чувствовал себя преданным. Понимал, что нервы у него не в порядке. Тринадцать месяцев Инес видела в своих ракушках только дурные знаки. Теперь её тревога передалась и ему.

Он ходил туда, сюда, дёргал за цепочку, звонил в колокольчик. Напрасно. Сестра-привратница то ли ушла, то ли спала, то ли оглохла. Никто не открывал. Он пошёл прочь вдоль стены по переулку между монастырём и церковью кларисс, стоявшей на площади. Церковные двери были отворены.

Услышав внутри невнятный шум, он понял: монахини сейчас на заутрене. Ну конечно! Подобрав шпагу, чтобы не цепляться за плиты, капитан бегом взбежал на паперть. Какое грустное место! Никакого сравнения с грандиозными церемониями в честь Успения и других богородичных праздников, на которых он здесь бывал.

Эрнандо был один. Он подошёл к алтарю, где священник служил мессу без пения. Встал справа, близ решётки, из-за которой обычно доносились гром органа и голоса поющих дев. Но в это утро и за первой решёткой, железной, и за второй, деревянной, за двумя завесами, бархатной и полотняной, монашки лишь монотонно бормотали молитвы. Если он собирался расслышать в этом гуле голос жены, то напрасно.

Голос Исабель... Вода, журчащая по льду. Завораживающий ручеёк, внезапно обрывающийся...

Все эти месяцы в море он слышал его непрестанно. Слушал, лёжа на койке, скрестив руки под головой, в каком-то тягостном отупении.

Как случилось, что эта женщина вспоминалась ему с такой силой?

Он впивал её запах. Амбра? Мускус? Он хотел разобраться в этих ароматах. В Маниле он так любил благовония и пряности! Но определить их невозможно. Запахи, исходившие от волос Исабель, принадлежали только ей. Закрыв глаза, он вдыхал эти жаркие волны. Под золотыми волосами, вившимися на лбу, видел угольно-чёрные глаза, нос с горбинкой, чудесную линию шеи... И груди. В конце концов он мог восстановить всё её тело, всю её целиком с той странной, безумной отчётливостью, какую долго сам себе запрещал. А походку Исабель он воспринимал даже не зрительно: покачивание её бёдер отпечаталось у него во всей плоти и в душе.

И каждую секунду посреди океана он задавал себе один и тот же вопрос: «Почему же я оторвал её от себя»?

Он пытался припомнить её вины, причины их разрыва. Тщетно.

Эту женщину — такую свою — он покинул. Ради чего?

Ради любви к другой?

Вот ещё! С тех пор, как он обладал Исабель, никого больше он не желал. Изменял, да, — в последнее время, ради свободы от супружеского ига.

А оставил-то — зачем?

Ни зачем. Ради идеи. Вернее, мании. Вечно повторял одну и ту же привязавшуюся песню: Соломоновы острова, Кирос, богатство, власть, слава... Полная глупость. Теперь он понял, какие это пустяки.

В отличие от Менданьи, Эрнандо де Кастро был не такой человек, чтобы гоняться за призраками. От природы он мало интересовался тем, чего не мог увидеть или потрогать. Теперь он узнал о самом себе то, что хотел узнать. Да, он был готов искать приключения, встречать бури, отчаянье, смерть — но ни в коем случае не в поисках утопии.

Однажды утром, на одном из тех рассветов, когда солнце встаёт над миром словно впервые, он неожиданно для себя сформулировал тот самый вопрос, который задавал себе аделантадо, когда жил с Исабель. Тот, который она сама шептала в его объятьях: «А нам-то зачем это золото Соломоновых островов»?

Цинга косила его людей. Он почти истощил запасы воды. И так скитания могут ещё продолжаться месяцы, годы, всю жизнь...

Найдёт он эти земли, не найдёт — результат один: ради них он пожертвует главным.

Он решил вернуться в Мексику.

Нетерпеливо звоня в колокольчик монастыря Санта-Клара, Эрнандо был уверен в одном. Жизнь — настоящая жизнь, та единственная, которую стоит прожить, — скрывалась от него за этой стеной.

— Очень переменилась. Вы увидите: стала совсем другой, — прошептала Петронилья и посторонилась, пропуская зятя в приёмную.

Он знал эту комнату в Санта-Кларе. Просторную галерею, после торжественных мест и церемоний служившую гостиной.

Вдоль стены до самого конца стоял ряд кресел с бордовыми спинками, просторных, как троны; их монахини предназначали для посетителей. Напротив кресел высилась, как стена, чёрная решётка, мелкая, словно сеть, похожая на ту, что отделяла в церкви монашеский клирос от клироса мирян.

Но в церкви монахини так и оставались за решёткой, здесь же нет. Невидимая, несмотря на петли, дверца в перегородке позволяла пройти из недр монастыря в приёмную.

К тому же, хотя монастырская приёмная Санта-Клары с решётками на окнах и большим Распятием казалась суровой, в ней ежедневно шелестели юбки, а кресла редко пустовали.

Сегодня аббатиса, Петронилья, совет и весь ареопаг чёрных сестёр вместе с духовником собрались там и стояли ради достойной встречи капитана Кастро. Не было ничего естественней такого приёма. Выход из приюта всегда давал повод к какому-нибудь утешению. Чаще всего — к угощению. Сёстры подносили родне знатной дамы, оказавшей им честь своим обществом, а ныне, щедро одарив, возвращавшейся к родному очагу, пирожные, конфеты и прочие сладости.

Клариссы приглашали на эти трапезы подруг своей благодетельницы, а также и мужчин из её семейства: братьев, сыновей, мужа — всех, кто являлся забрать жилицу. Велись разговоры, играла музыка. Могли даже хоть и не танцевать, но петь светские песни — модные напевы по нотам, которые гости-миряне приносили инокиням.

В это утро не было ни сиропов, ни конфет. Приёмная освещалась только двумя тонкими свечками. Из узкого окошка под самым потолком сочился полусумрачный свет. Монахини собрались посредине, под сводом. Потупив головы и скрестив руки, они погрузились в молитву. Не хватало только героини дня.

— Увидите, как она переменилась, — ещё раз сказала Петронилья.

Переменилась? Совсем другая? Что означали эти недомолвки?

— Так что же случилось? — спросил Эрнандо, не выдавая тревоги.

Петронилья отвела глаза. Он побледнел.

— Нет, нет, не это! — воскликнула она, заметив в глазах зятя ужас.

— Исабель жива. Но...

— Что?

— Она сгорела от любви к вам.

— Донья Исабель уничтожает себя ради любви к Господу, — поправила донья Хустина.

Эрнандо пропустил эту благочестивую фразу мимо ушей и без всякого почтения к аббатисе вскричал:

— Пошлите за ней, а не то я сам пойду!

Ему не пришлось повторять. Неприметная, почти бесплотная тень появилась за монастырской решёткой.