— По образу?

— Да как мужчину — и даже лучше, чем мужчину. — Петронилья выдержала паузу. — Ну вот, теперь вы всё знаете, донья Хустина. А я слышу благовест: сёстры ждут меня на хорах, чтобы увенчать цветами Божью Матерь и приготовить трапезу Господню.

Не теряя ни минуты, она отвесила реверанс и оставила настоятельницу в глубокой задумчивости.

Должность vicaria del coro[6], которую занимала донья Петронилья, требовала величайшей аккуратности. Именно ей принадлежала честь следить за благолепием богослужения: роскошью риз, белизной алтарных покровов, сиянием всех священных предметов. Это не считая наблюдения за органом и выбора музыки. Эта была тяжёлая, но завидная должность, и Петронилья с ней справлялась блестяще. Странно: ведь для того, чтобы сохранить такой пост, надо было иметь серьёзное честолюбие, обладать музыкальным слухом и ценить внешнюю красоту. А у доньи Петронильи всех этих качеств как раз не было.

Её достоинства — как и её недостатки — были поразительны. Даже покойный супруг, много страдавший от того, что в ней совсем не было кокетства, так и называл её: «поразительная Петронилья».

Товарки заметили: донья Петронилья сегодня сама не своя. Она много суетилась, но совсем не обращала внимания на то, что делает.

Суть в том, что разговор с аббатисой возбудил в ней такие чувства, что она уже не могла остановить нахлынувший поток слов. И Петронилья продолжала твердить в уме историю любимой сестры, оклеветанной и преданной. Говорила, говорила, говорила сама с собой... Слова, цвета, звуки наплывали огромной волной; воспоминания детства возникали из забвения и катились лавиной.

Относя подсвечники на алтарь, украшая святые статуи, ставя на место дароносицу, открывая и закрывая шкафы ризницы, Петронилья продолжала рассказывать повесть «Исабель». Себе самой, настоятельнице. Богу.

Молиться она теперь могла только об одном: просить у Господа дозволения говорить.

Она воображала, будто вокруг неё сидят дочери, и она обращается к ним:

«Дети, я позвала вас, чтобы вы больше никогда не повторяли тех слов, что я слышала вчера от вас про тётю Исабель. Даже ты, Марикита — и даже особенно ты...»

На этих словах Петронилья осеклась. Как объяснить маленькой Мариките жизнь такого противоречивого человека, как Исабель? Как рассказать про детство в доме их отца? Как высказать всё, что сделает понятным теперешний выбор Исабель?

Петронилья возобновила внутренний монолог, оттягивая решительный момент:

«Я расскажу вам о ваших дедушке и бабушке: вы меня столько о них расспрашивали, а мне всё недосуг было ответить.

Вы должны знать, что моя матушка, донья Марианна де Кастро, как и ваша тётя Исабель, была замужем дважды. И мой отец, Нуньо Родригес Баррето, страдал болезненной ревностью к своему предшественнику... Так и ваш дядя Эрнандо, муж Исабель, страдает ревностью к её первому мужу, аделантадо Менданье, и эта ревность сломала им жизнь...

Но я отвлеклась.

Не только в своей семье отец считался человеком с причудами. Он то и дело загорался из-за причин, того совершенно не стоивших. Оспаривал храбрость самых знаменитых людей — считал их подвиги слишком заурядными, чтобы они заслуживали его уважения. Больше всего он боялся, как бы его не провели: то была, пожалуй, главная черта его характера. Как бы не одурачили другие, как бы самому себя не одурачить. Вечно такой страх. Кто угодно: начальство, солдаты, приживальщики, рабы. Как бы не провели своя жена и дети... К нам он был способен и на величайшую несправедливость, и на самое ошеломительное великодушие. Он либо ненавидел, либо обожал.

Но если бы мне нужно было охарактеризовать его натуру двумя словами, сказать, каким я узнала его с годами, я бы выбрала два ужасных слова: подозрителен и завистлив. Да, смею сказать: во времена, когда я родилась — до рождения Исабель, — любое самое малое чувство отца было окрашено подозрением.

Как он ревновал матушку, знал весь город.

Она, конечно, была выше родом. И уж безусловно получила лучшее воспитание. Этого он ей и не прощал.

Отец никак не мог забыть о её первом браке. Его преследовала мысль о благах, которые имел первый муж, и он по любому поводу припоминал “этого дурня дона Алонсо Мартина де Дон-Бенито”.

Отец насмехался над ним так, будто сам-то заслужил всё, что имел “этот дурень”: титул, герб, землю, индейцев на этой земле. А получил он вместо всего этого только вдову старого фаворита разбойника Писарро. Но отцовская гордость была настолько уязвлена, что он позволял себе самые вздорные и нелепые речи о покойном сопернике. Ведь дон Алонсо Мартин де Дон-Бенито был не более и не менее, как один из трёх конкистадоров, впервые увидевших Тихий океан. Один из троих, впервые искупавшихся в его водах. Один из троих, заметивших, что здесь, на западном побережье Америки, существует естественный порт, и очертивших своими пятками пределы будущей столицы. Да, именно по его указаниям Лима была начерчена на песке на некотором расстоянии от моря, которое дон Алонсо с товарищами окрестили Южным[7].

Так что никто не слушал отца, когда он говорил: дон Алонсо был-де дурак и по-дурацки дал себя провести индейцам. Что проводники из племени кечуа отомстили “этому дурню” и всем испанцам, указав им самое бесплодное и опасное место в империи инков — место, где никогда не светит солнце, с разрушительными землетрясениями, свирепыми наводнениями. Что первые колонисты выбрали старого дона Алонсо своим градоначальником, алькальдом Лимы, так это была ещё одна дурость. Между тем именно благодаря своей высокой должности старый Алонсо получил руку португальской аристократки, девицы самой первой молодости, бедной родственницы и фрейлины вице-королевы.

Я говорю о моей матери — донье Марианне де Кастро.

Она воспитывалась при португальском дворе, а после уехала в Перу вместе с супругой его светлости вице-короля дона Андреса Уртадо де Мендоса, третьего маркиза Каньете.

Отец, исполненный злобы, твердил, что “дурень Алонсо” был не первым поклонником доньи Марианны. Что за время нескончаемого путешествия через Атлантику, потом верхом на муле через Панамский перешеек, потом, наконец, по Южному морю от города Панамы до Лимы, у этой “благовоспитанной жемчужины” были идиллические отношения с доном Гарсия Уртадо де Мендоса — двадцатилетним юношей, сыном её покровителей. То была невозможная любовь — из тех, что родители всегда торопятся разрушить.

Если верить моему отцу, вице-король отправил сына на новые подвиги: послал во главе пяти сотен солдат усмирять Чили. Вице-королева же постаралась устроить судьбу своей протеже и выдала её за алькальда новой столицы: за дурня, но очень важного дурня, дона Алонсо Мартина де Дон-Бенито. По крайней мере, такую легенду везде разносил мой отец, а матушка сама никогда ей не противоречила.

Когда она в первый раз вышла замуж, ей было пятнадцать лет, а дону Алонсо семьдесят пять.

Не прошло и трёх лет, как он умер. Его вдова, унаследовав индейские поселения Умай, Каньете и Лаэте, стала одной из самых богатых “энкомендьерас” в Новом Свете.

И самой желанной невестой.

Вице-король всячески старался не допустить, чтобы перуанские вдовы становились главами маленьких государств, а главное — тревожился, как бы донья Марианна де Кастро не вышла замуж по собственному выбору. Он поспешно, против её воли, выдал её за одного из своих офицеров — португальца, который хорошо служил ему. Вице-король хотел его вознаградить, не входя сам в расходы.

Этот португалец был из отряда пятисот храбрецов, что сражались в Чили под началом вице-королевского сына дона Гарсия, некогда влюблённого в Марианну. Сам себя офицер называл капитаном Нуньо Родригесом Баррето и был якобы незаконным сыном важного вельможи, носившего то же имя.

Отвага капитана Баррето, ярость, с которой он ломал сопротивление индейцев, его презрение к врагам и ненависть к побеждённым вошли в пословицу. Искренне преданный дону Гарсия, он стал одним из основателей города, получившего славное имя маркизов Каньете.