— Признаюсь, — иронически заметила настоятельница, — до сих пор я как-то не обращала внимания на чёрные камни порта Кальяо.

Взгляд Петронильи перебегал с предмета на предмет — «до сих пор» аббатиса и на эти вещи не обращала внимания. Кусок железной диадемы. Маленькое Распятие. Индейская флейта.

Все вещи и вправду грошовые.

Донья Хустина достала и бросила на стол ещё одну реликвию.

— Гриф от лютни, обвязанный индейскими лентами... И зачем донья Исабель хранит весь этот мусор?

В словах и, главное, в жесте настоятельницы было столько презрения, что Петронилья была глубоко уязвлена. Аббатиса делала её соучастницей того, что монахиня считала оскорбительным, да ещё с таким высокомерием!

— Я думаю, — сухо ответила Петронилья, — что этот мусор, как вы его называете, принадлежит не ей.

— А кому же?

— Я вам уже говорила.

Аббатиса почувствовала в голосе собеседницы непокорность и даже угрозу. Она встала и ледяным гневным взором оглядела Петронилью.

— Я, наверное, не расслышала, — чеканно проговорила донья Хустина.

Петронилья не отступала:

— А ведь я точно говорила вам, кто владелец.

— Должно быть, я оглохла. Напомни, кому принадлежат эти вещи.

— Аделантадо дону Альваро де Менданье. Первому супругу Исабель.

— Я знаю, малышка, кем аделантадо приходился твоей сестре. Знаю, кто такой был генерал, вернее, адмирал, Менданья.

— Приснопамятный, — заметила Петронилья и опять посмотрела на выпотрошенный ларец. — Мир его душе.

— Но ты не ответила мне на вопрос. Зачем донья Исабель хранит это барахло?

— Это барахло — её жизнь.

Донья Хустина не отступала. Уставясь стальными глазами прямо в глаза Петронильи, как та их ни опускала, она упорно переспрашивала:

— Вот это старьё — жизнь?

— Я говорила вам: жизнь её и жизнь другого человека. Этот сундучок принадлежит не Исабель. Память, которую она хранит, тоже не её. Книги, предметы — всё это не её. Да, сестра — человек верный. Она страстно привязана к тем, кого любит. Но сентиментальна ли она? Да нет, конечно. По крайней мере, не в таком роде. Сломанные лютни, сухари и перья на память — это всё не в её вкусе.

— Так это аделантадо таскал их с собой? Ты смеёшься! Такой герой, как аделантадо...

— Аделантадо Менданья был человек упрямый — упорный в мечтах и привязанный к прошлому. Он был полон желаний и разочарования. Скажу ещё раз: эти реликвии остались от него. Это следы времени, которого Исабель не помнит. Не помнит — потому что ещё и не родилась тогда! Но родители наши утверждали, что с этого и началась её судьба, что именно тогда она была предначертана. Да, твердили они, жребий Исабель, жребий нас всех был брошен в этот день, в этот час... Они столько раз рассказывали нам, как это было, что мы как будто сами при том присутствовали. А прежде всего, конечно, Исабель. Под конец она всё узнала — точнее, увидела — вплоть до мельчайших подробностей. И я, и все мы в конце концов все увидели!

Донья Хустина поняла: сейчас Петронилья всё скажет. Из неё хлынул неудержимый поток слов — столько она, верно, за всю прежнюю жизнь не сказала.

Аббатиса невозмутимо слушала, не перебивая.

— Это было почти ровно сорок один год назад, 17 ноября 1567 года, в День святой Изабеллы Венгерской. В порту Лимы творилось столпотворение: племянник губернатора Лимы отплывал на двух галеонах. Он отправлялся на поиски в пустое пространство, о котором ничего не говорят карты — в Южное море. Отплывал, говорят, искать неизвестные острова, новый мир, Пятый континент, который непременно должен существовать в Южном полушарии, чтобы земной шар держался и не перевернулся! Найдёт ли он эту часть света, которую сам окрестил «Земля Догадки»?

Ему едва исполнилось двадцать пять лет. Его величали новым Колумбом, а звали Альваро де Менданья.

Матросы и солдаты, толпившиеся на чёрных булыжниках на берегу, только о том и мечтали, чтобы попасть в отряд из шестисот смельчаков, отправлявшихся с ним.

Весь народ только им и грезил — молодым пламенным красавцем. Открыть, колонизировать, крестить, управлять, разбогатеть... Его одиссее завидовали. Она воспламенила восторгом даже капитана Нуньо де Баррето — моего отца.

Обычно он не был склонен делить свои радости с нами, но в этот раз велел матери, несмотря на беременность, присутствовать на церемонии отплытия. Мой старший брат Херонимо и остальные дети, в том числе, должно быть, и я (нам тогда было от семи до двух лет) тоже находились при этом событии на губернаторской трибуне.

Его превосходительство дон Лопе Гарсия де Кастро в сопровождении бесчисленной свиты явился приветствовать племянника на берегу. От имени испанской короны он вручил ему указ: отныне Альваро де Менданья становился генералом, представителем короля Филиппа II — правнука королевы Изабеллы Католички, — наместником Бога на земле и на море.

Тогда Менданья повёл своих людей на корабли. Среди орифламм были видны бурые капюшоны четырёх францисканских монахов, которые отслужили мессу на берегу, а теперь отправлялись в море для спасения душ человеческих.

Длинной чередой шлюпок, с трудом одолевавших океанский прибой, они прошли через бухту к рейду, где стояли на якоре два корабля. Кресты, алебарды, аркебузы и каски покачивались на волнах, поблёскивали на белом солнце южного лета. Впереди, рядом с генералом, видна была статуя святой Изабеллы — покровительницы экспедиции, — которая также качалась в шлюпке.

Мать всегда рассказывала мне, что сыновья, особенно старший, Херонимо, не сводили глаз с большого красного султана, кровавым пятном видневшегося на шляпе Менданьи, и с золотой короны святой Изабеллы. Матушка шёпотом объясняла мне: это не Мадонна, хотя и в короне — и рассказывала на ухо историю этой принцессы, которая должна была стать королевой, но предпочла славе мира сего служение Господу.

Когда статую водрузили на борт «Капитаны», когда укрепили её под фок-мачтой, барабаны и флейты смолкли.

Всё стихло и на земле, и на море.

Долго ещё слышен был только ветер, хлопающий парусами, да медленный лязг цепей поднимаемых якорей.

И вот все увидели, как корабли генерала Альваро де Менданьи направились в открытое море — тяжёлые, будто две вращающиеся башни. Увидели, как они проходят между двух чёрных островков, замыкающих бухту Кальяо. Увидели, как они пошли прямо вперёд и растаяли в дымке у горизонта. От волненья, от шума, от пыли, от тяжёлого дня произошло неожиданное: в тот же вечер матушка родила.

К несчастью, не сына. Но к счастью, имя для девочки было готово заранее: Исабель.

Такими словами донья Петронилья заключила свой рассказ. Ответив на вопросы настоятельницы — объяснив, что значит этот султан, эти камни, обломок короны, — она замолкла, как и обычно молчала.

— Продолжай.

— Что вы хотите услышать?

— «Исабель». Ну и что? Рассказывай.

— Она росла самым обыкновенным ребёнком. Всемогущий Господь дал моему отцу многочисленное потомство. Прежде Исабель родились сначала два мальчика, первый из которых умер четырёх лет от роду. Потом две девочки: Беатрис, моя старшая сестра, на которую отец никогда не обращал внимания, и я. После Исабель — ещё один мальчик, которого назвали Лоренсо в честь старшего, покойного. Потом Диего и Луис. Потом четвёртая дочь, Леонора. Затем Грегорио, Антонио и, наконец, одиннадцатый ребёнок — дочка, которую назвали Мариана, как нашу мать. За всякого новорождённого отец благодарил Бога, но радовался, мне кажется, только одному. До того, что каждую ночь напивался в тавернах, говорила мне матушка. Это был не первый сын и не последний: наследство, продолжение фамилии тут было ни при чём. Только одна дочь! Почему именно эта? Загадка! Я даже посмею сказать: он вообще больше никого не любил. Но он ненавидел всякую чувствительность — всё это ему вообще казалось недостойным. И это чувство он оправдывал тем, что его предмет якобы достоин предпочтения. Она самая красивая, самая умная, самая храбрая — даже храбрее его сыновей. И он позволил себе роскошь или причуду воспитывать Исабель по образу своему.