— Ты всегда его ненавидела.

— И была права! Мерино-Манрике изменник. Но даже не о том речь. Делай что-нибудь, Альваро, защищай себя, защищай нас — и не будешь знать тех угрызений совести, что так тебя мучают. Все эти страсти — просто плод твоей нерешительности. По сегодняшней его наглости ты можешь судить, как далеко зашла катастрофа. Поднимается бунт. Ты должен устранить Мерино-Манрике. Да ты давно уже должен был на это решиться! Если оставишь этого человека во главе войска — мы погибли.

— Ты преувеличиваешь, Исабель. Да, конечно, колонисты огорчены, завидуют, злобятся, но ты преувеличиваешь.

— Ничего я не преувеличиваю! С ними нельзя больше сладить.

— Да это с тобой, Исабель, нельзя сладить! Вся в ярости...

— Да, я в ярости. Ты не делаешь того, что должен, а я ярюсь. Убери Мерино-Манрике — и всё будет хорошо.

— Убери? Да ты убить его предлагаешь!

— Казнить. А если этого не сделать, он перебьёт всех нас.

— Не думаю я, что у полковника такие намерения.

— Вот как? А что ты думаешь?

— Сегодня на берегу он встретил меня очень учтиво, принял со всем должным почтением.

— Да-да, со шляпой в руке, с комплиментами на устах он свалил на меня, на мои юбки, воротнички и гребни, всю вину за наши неприятности. О нет, сам он тебя не убьёт. Но будет подстрекать солдат и позволит сделать грязную работу за него, сколько им будет угодно.

— Мерино-Манрике в гневе из-за гибели товарищей, которые по большей части были на «Санта-Исабель». Гибель лошадей, потерю оружия, амуниции, которые мы везли на «альмиранте». Только и всего.

— Только и всего? Прекрати сам себя обманывать, Альваро. Полковнику нужны твоё место и твоя жизнь. Если ты его теперь не казнишь, он получит и то, и другое.

Она поняла, что муж не слушает её. Взгляд Менданьи обратился к ларцу о трёх замках, где он хранил капитуляции Его Величества короля Филиппа II.

В глубине души аделантадо всегда возвращался мыслями к одному: к золотым островам царя Соломона. К прежнему путешествию. Почему Господь не даёт ему вернуться на острова, которые он открыл некогда?

— Я был безумцем: захотел прожить жизнь второй раз. Человек не может вернуться в молодость...

— Да ты не стар ещё, Альваро!

Он не слушал.

— Тогда давно нам тоже было нелегко. Были бунты. Даже трагедии — такие же, как пропажа «Санта-Исабель». Но Бог хранил нас. А нынче Бог оставил меня. Наказывает за то, что я хотел переломить судьбу. Пытался попрать законы природы, которые создал всемогущий Господь в бесконечной Своей мудрости... Собирался претворить в явь юношеские мечты, когда душой, сердцем, телом я старик! Вот в чём, Исабель, моя слабость и моё заблуждение: я подумал, что всё могу вопреки Ему, без Него... А твоя слабость, любовь моя, — страстная жажда жизни. Ты не способна одолеть ненасытное желание жить и побеждать. Тебе нужно всё слишком быстро и слишком много.

— Моя слабость, Альваро, в том, что нужно мне только то, что нужно тебе самому. А страстной жажды жизни, как ты говоришь, я не боюсь. И вообще не боюсь ничего. Впрочем нет: страшно того, что может сделать с тобой Мерино-Манрике. Ты должен защищаться. Ты должен осудить его на смерть.

— Лучше я потеряю командование, чем прикажу лишить жизни человека, против которого нет никаких доказательств, — еле выдохнул он. И, собравшись с духом, сказал опять: — Лучше мне умереть, чем командовать благодаря убийству.

Исабель на него посмотрела: да, это Альваро. Такой печальный, такой отчаявшийся. В самом деле очень старый человек.

Она была потрясена. То было такое же чувства, как возле отца, когда она прибежала в последний раз повидаться с ним в день отплытия. Такая же боль, как при смерти детей...

Поглощённая переживаниями, которые в ней пробудили эти воспоминания, она изо всех сил стиснула обеими руками руку мужа. Пыталась одолеть нахлынувшие слёзы, успокоить прерывистое дыхание. Долго боролась она с собой. Настала тишина.

Когда, наконец, ей удалось отогнать ужас грядущей утраты, она всё ещё молчала и думала.

«А если сказать, что на моих глазах сделал Мерино-Манрике утром у него за спиной...»

Если бы Исабель рассказала, как полковник публично плюнул на песок вслед аделантадо, тот, конечно, решился бы действовать. Но этот поступок оскорбил бы Альваро так глубоко, такого горя и унижения стоило бы ему это оскорбление...

Это мерзко.

И она отбросила этот довод.

Но не мог же он не знать, что там затевается!

Несколько минут спустя она, наконец, спросила с глубокой серьёзностью:

— А хочешь, Альваро, я избавлю тебя от дела, которое тебе так противно?

Голос Исабель задрожал:

— Если тебе так мучительна мысль о начальстве на крови и железе, я могу взять вину на себя. Могу велеть Лоренсо. Скажу всем братьям... Я сделаю это, Альваро, потому что так надо.

Её прервал звук выстрела. Стреляли с земли по «Сан-Херонимо».

Это были не индейцы. У индейцев не было аркебуз.

Она кинулась к балкону и увидела: на берегу собрались солдаты. Один из них — кажется, Буитраго, — целился по кораблю. Он опять выстрелил. На палубе что-то разлетелось. Солдаты со смехом ушли с пляжа и скрылись за палисадом. И вновь она услышала выстрелы из лагеря, где находились Лоренсо, Луис и Диего.

— Они их убьют! — вне себя от тревоги воскликнула Исабель.

— И опять ты преувеличиваешь, Исабель. Два болвана упражнялись в стрельбе. Накажу их за растрату патронов.

— Да чего же тебе ещё надо? — возмутилась она. — Ты же видел сейчас: солдаты Мерино-Манрике стреляли по «капитане»!

В дверь постучали. Менданья вскочил и встал посреди каюты.

В проёме возникла крохотная чёрная фигурка Кироса. Он поклонился:

— Ваше сиятельство слышали выстрелы?

— Слышал. Что это было?

— Я не знаю, ваше сиятельство, на какую дичь охотились солдаты полковника, но могу уверить ваше сиятельство, что птицы на мачтах у нас не сидели. Ни чайки, ни попугаи. Только мои марсовые.

— Это значит, сеньор Кирос, что они целили в нас?

Молчание Кироса было похоже на подтверждение.

— Дайте пушечный выстрел в воздух, — приказал Менданья.

— И чтобы ядро пролетело над лагерем, — вмешалась Исабель. — Эти люди должны понять, что мы вооружены и готовы дать отпор.

Кирос не обратил внимания на её вмешательство. Он признавал только приказы аделантадо и больше ничьи.

— Осмелюсь заметить, ваше сиятельство, — сказал он, обращаясь только к Менданье, — что ядро, пролетевшее над лагерем, может сильно возмутить колонистов.

И стал ждать ответа.

Менданья стоял бледный, опустив руки, дышал тяжело. Жестом приказывая Киросу выйти, он повторил распоряжение, не уточняя:

— На закате дадите пушечный выстрел.

Кирос вышла. Исабель следом за ним стала подниматься по трапу. Ему пришлось посторониться пропуская её; она спустилась ещё на одну ступеньку, обернулась и, нависая над ним, спросила:

— Сеньор Кирос, чтобы между нами всё было ясно: вы в каком лагере? Вы за губернатора или против?

— Я за всех нас, сеньора, и не против никого.

— Что это значит?

Он, в свою очередь, поспешно оттолкнул её и поднялся ещё на две ступеньки. Теперь уже он возвышался над ней.

— Только то, что я сказал. Гораздо легче развязать войну, чем заключить мир.

— Вы мастер говорить очевидности! Но...

— Что «но», сударыня? — жёстко спросил он.

Голос его был совершенно спокоен, но она почувствовала: там и не пахло холодностью, равнодушием. Она растерялась. Он смотрел на неё с выражением, которое она уже видала. Что-то неотвязное, сумасшедшее, что-то алчное... До сих пор она отказывалась понимать значение этого взгляда у Кироса, отказывалась задерживаться на нём. Но теперь не понять было нельзя.

То была всепоглощающая жажда победы и обладания. И ещё более того — жажда уничтожения. Смесь желания и отвращения. Исабель была для него запретным плодом и вместе с тем — Змеем, которого он должен попрать. Она была воплощением греха, демоном, которого он носил в себе. Была Соблазном.