Я мог постараться сделать так, чтобы моя Орда не сильно лютовала, когда вломится на эти красивые и нищие земли. Я мог постараться побыстрее закончить войну. И для этого, как ни парадоксально, ближайшие пару часов мне нужно было ничего не делать.

Впереди замаячили окраины какого-то более-менее крупного города с многоэтажками и активным автомобильным трафиком, и я, предвкушая новую порцию визуальной информации для размышления, уже вовсе не скрываясь, уселся на броне и подпер подбородок ладонями. Янычары поорали свою турецкую матерщину, снова потыкали в меня пулеметами — а потом заткнулись. Наверное, думали, что на меня так капитально сработал ошейник, и я постиг умиротворение. Умер от варенья? Гы-гы-гы!

— Чэнэ капат, калтак! — рявкнул усатый Яблабык, и я на всякий случай ржать перестал.

А то вдруг он драться полезет, и я опять ему и его парням с этой хренью на бошках звездюлей навешаю? Всяко может быть, а мне доехать надо!

Стоять в одном строю с теми самыми папуасами-подростками было довольно странно.

Юноши и девушки урукской расы, молодая поросль урук-хая, только-только вышедшая из безумного пубертатного периода, лет 17–18, видимо, считались пригодными для использования… Где-то там. Наверное, их гормональный фон достаточно стабилизировался, чтобы ошейник начал работать. Я даже подумал, что, возможно, они подросли до необходимого возраста в этих самых вольерах, загонах, питомниках. Сколько месяцев продолжалась вся эта вакханалия с войной, упырями, османами и прочим? Когда убили Шарку и уруков захватили в неволю? Месяца три, пять назад?

Государева разведка меня как-то об этом не проинформировала, а местным товарищам типа Сагдея и Шаграта это в голову не пришло — для них всё произошедшее было само собой разумеющимся.

В любом случае, тут, на бетоне внутреннего дворика натурального концлагеря в Крупани я стоял не один. Наверное, для янычар, которые нас охраняли, не было особой разницы между мной — полукровкой слегка за двадцать — и чистокровными уруками, которым чуть-чуть не двадцать. Но учитывая возраст канувшего в лету Бабаева — я чувствовал себя умудренным опытом аксакалом. И потому, глянув на свою соседку по строю, проговорил одним уголком рта этой хлесткой, молодой поджарой орчанке, которую аж трясло от ярости:

— Врасу батбурук уг бутхару батгруиук! Нар удаутас!

С черного наречия это можно было перевести примерно как «убьем всех мужиков и перетрахаем всех баб, но не сегодня». И она меня услышала и поняла. И, кажется, передала дальше, по ряду, мои слова. По крайней мере, юноши и девушки, готовые броситься в самоубийственную атаку на конвойных, вооруженных ручными пулеметами, сдержали порыв. Черт его знает, успел бы тот хрен в дурацкой шапке, который перещелкивал на нас ошейники, скомандовать что-то или нет — но на вышках тоже были пулеметчики, и они бы нас постелили, это точно. Среднестатистическое количество пуль, которое нужно одному уруку, чтобы сдохнуть, явно будет не больше двадцати. Мне — тридцать, потом я очухаюсь и снова получу свои тридцать. Или что-то около того.

Концлагерь был канонический: бараки, высокий кирпичный забор, колючая проволока, гавкающие псины, прожекторы, всё серое, мрачное и тусклое, даже небо над головой и горы вокруг.

Тот важный хрен — одабаши, так, кажется, звучало его звание, плевать хотел, что мы не понимали ни бельмеса по-турецки. Он чего-то там рявкнул и уставился на нас выжидающе. Похоже, на работу ошейников такие мелочи никак не влияли. Ну, и мне нужно было не лохануться, а вовремя повторять все за молодежью.

Молодежь, как оловянные солдатики, зашагала в сторону массивных стальных ворот, располагавшихся в склоне то ли невысокой горы, то ли — крутого холма. По их рожам было ясно, что они не в восторге от поведения собственных тел, но поделать ничего с этим не могут. Я тоже сделал дикую рожу и двинул вперед деревянной походкой.

Один из янычар подошел к воротам, что-то там понажимал в настенной панели, загудели механизмы, завопила сирена, замигали тревожные красные огни аварийного освещения — и створки поехали в стороны. И тут я с удивлением ощутил такой знакомый, почти родной запах стальной окалины, тлена, смерти и безумия.

— Да вы гоните, — не удержался я. — Хтонь? Серьезно?

Мне тут же прилетело булавой по башке от этого одабаши, он, оказывается, шествовал следом за мной. Еще бы — это же он должен был непосредственно руководить нашей партией или — бригадой? Он же защелкнул? Так что — будьте любезны… Потому и треснул он меня не очень сильно, так — для профилактики. Ментал — менталом, но и старое доброе ультранасилие в обращении с рабами никто не отменял!

Так что я потрусил вперед, туда, за ворота, откуда шибало Хтонью. Использовать уруков для работы среди скверны — что может быть более логичным? В конце концов, все стало на свои места: причина, по которой меня не убили, эти оговорки про сурьму, османский интерес на Балканах, принципиальное отсутствие тотального геноцида урук-хая… Сурьма была одним из важнейших элементов для техномагического производства. Этот странный полуметалл широко использовался в полупроводниковой промышленности при производстве диодов, инфракрасных детекторов, устройств с эффектом Холла, а еще — в батареях, антифрикционных сплавах… И негаторах. Эти золотые шарики, похожие на снитчи, с помощью которых я в свое время одолел младшую дружину Ермоловых на фабрике альтернативного протеина, внутри были довольно сложным конструктом, ключевые элементы которого как раз производились из сплавов на основе сурьмы. И у османов своих залежей не было.

Так что вцепиться в хтоническую концессию по добыче необходимого материала они должны были руками и ногами. А уруки — самая подходящая рабочая сила в таких условиях. Не уверен, что они устроили убийство Шарку и операцию по уничтожению вольницы Монтенегро из-за сурьмы, совсем нет. Мои соотечественники всегда были слишком большой занозой в жопе, чтобы не попытаться их доконать при первой же возможности. Но в Диване (в смысле совета при султане, а не мягкой мебели) заседали очень прагматичные люди. Наверняка они посчитали все выгоды…

Тут у них было довольно освоенное, цивилизованное преддверие Хтони, в этом подземелье. Под каменными сводами потолка висели лампы электрического освещения, чувствовалось дуновение искусственной вентиляции, даже узкоколейка с вагонетками имелась! Нашу партию — две дюжины орков и орчанок — заставили рассесться в такой непривычный вид транспорта, кто-то что-то рявкнул по-турецки, и мы поехали.

Грохотали колеса, мелькали огни фонарей, Хтонь ощущалась все более явственно. Узкоколейка петляла по извилистым коридорам, вагонетки мчали, как сумасшедшие, то поднимаясь круто вверх, то сигая в бездонную пропасть, а потом тормозя и выпуская искры из-под колес.

— Гребаная Мория! — ругался я, не боясь удара по башке: одабаши сидел в другой, более комфортной вагонетке, с сидениями и ремнями безопасности.

Это мы мотались, как дерьмо в проруби, на дне стального гробика три на два метра. Чего им уруков жалеть-то? Ну, отхреначимся о стеночки, ну, получим пару ссадин или гематом — фигня! На нас заживает всё, как на собаке! Даже лучше, чем на собаке, точно.

— Ты сказал, что мы всех убьем, — проговорила мне в самое ухо на черном наречии давешняя орчанка, которая ухватилась обеими руками за борт вагонетки, пытаясь удержаться в вертикальном положении. — Это звучало уверенно. Почему ты так уверен? Возомнил себя новым Сауроном? Косички еще эти дебильные…

— Мабай нар назг-талаук, гир бай бот-об армаук! — выдал я на том же языке.

Вообще они тут все трепались на бурзгаше, не то, что наши русские уруки, которые язык Пушкина и Лермонтова явно предпочитали языку Саурона и назгулов. Нет, наши таборные тоже знали и умели трепаться по-черному, но как-то не очень этими навыками пользовались, разве что матерились, ну, или если хотели при чужаках сохранить конфиденциальность беседы.

В ответ на мою реплику вся банда синхронно повернула головы, прислушиваясь. Тут нас было шестеро: одна девушка, остальные — парни. И я только что очень круто хвастанул, кинул понт такой, что дальше некуда. «У меня нет кольца всевластья, зато есть полный мир врагов!» — вот как это звучало. Мне оставалось добавить финальное: