Мгновения улетали неслышно, и погруженный в раздумья Менестрель уже едва ли сознавал, что иллюминаторы наглухо закрываются, радиоактивные добавки поступают по трубкам в ячейки конвертера, а подъемные трубы выталкиваются наружу. Он не отвлекся от своих мыслей, даже когда трубы разогрелись, обращая почву шахты под своей громадой в зеленое стекло. Те самые трубы, что понесут корабль до той высоты, где будет разбужен Пилот, или разбужена, как чаще всего случалось в связи с особенностями этого типа псиоидов, — разбужена, чтобы ввести звездолет в гиперпространство.
Когда корабль оторвался наконец от твердого грунта и со свистящими вспышками труб рванулся вперед, Менестрель лег на спину, позволяя настойчивой руке ускорения вдавить его в еще более глубокую задумчивость. В голове крутились мысли: о прошлом, о более отдаленном прошлом… обо всех прошлых, какие он когда-либо знал.
Потом ячейки конвертера отключились, корабль чуть вздрогнул — и Менестрель понял, что они вошли в гиперпространство. Он приподнялся на койке — а глаза его по-прежнему были далеко-далеко. Мысленно скиталец с головой погрузился в облачную пелену того мира за миллиарды световых лет, мира, что уже столетия был для него недоступен. Того мира, который он уже никогда не увидит.
Есть время бежать и есть время отдыхать — но отдыхать можно и на бегу. Менестрель улыбнулся своим мыслям так слабо, что это и улыбкой было не назвать.
А потом внизу, в машинном отделении, услышали его песню. Услышали ее мотив — такой нужный и укрепляющий, столь созвучный с полетом в гиперпространстве. И механики улыбнулись друг другу с такой нежностью, которую на их суровых лицах было себе даже не представить.
— Славный будет полет, — с улыбкой сказал один другому.
В служебном отсеке Квонтри поднял взгляд на плотно опущенные щиты, за которыми теперь мелькала безумная мешанина не-пространства, и тоже улыбнулся. Предстоял и вправду славный полет.
Пассажиры в каютах прислушивались к странным мотивам доносившейся откуда-то снизу одинокой музыки — и, сами толком не зная почему, тоже вынуждены были признать, что полет и в самом деле предстоит очень славный.
А в рулевом отсеке пальцы музыканта бродили по клавиатуре потрепанного теремина — и никто не увидел, как тот, кого все звали Менестрелем, раскурил сигарету без спички.
Никогда не интересуйтесь, почему увядает салат.
«NEVER SEND TO KNOW FOR WHOM THE LETTUCE WILTS». Перевод: Н.И. Яньков
Я хочу поговорить с вами о рестлинге. Это такое дерьмо. Я никогда не мог понять, как кто-то может быть настолько глуп, чтобы смотреть его, не говоря уже о том, чтобы думать о нем как о чем-то другом, кроме как о постановочной глупости. Я также никогда не смогу понять, почему люди, которые смотрят этих телеевангелистов, не видят в них мошенников, какими они на самом деле являются. Ладно вернемся к рестлингу. Дети такие впечатлительные, и ума у них не на грош. Насмотревшись этого безобразия по телевизору, они, принимая все за чистую монету, устраивают подобные бои у себя на задних дворах. Они прыгают друг на друга, бьют друг друга стульями, швыряют маленьких детей о стены, бьют коленями в солнечное сплетение других мальчишек. В целом это выходит далеко за рамки тех глупых игр, в которые мы играли, когда были детьми в их возрасте. (И вот вопрос: неужели в этом часовом поясе нет взрослых, которые могли бы видеть, что происходит, и, возможно, предположить, что попадание садовой мотыгой в глаз другому ребенку может помешать его карьере авиадиспетчера в дальнейшей жизни?) Я видел видео снятое одним из этих придурковатых детей, который — вы готовы к этому? — снимая бойню, не был удовлетворен «реальностью» сценария и запустил теркой для сыра в лицо своему «противнику», нарезав лицо парня кубиками на всю жизнь. А он смотрит в камеру и улыбается: «Видите, вот настоящая кровь! Разве это не здорово!?» Из этой истории «нарушителям спокойствия» следует извлечь урок: любопытство к вещам, которыми вам не следует интересоваться, может оставить шрамы на всю жизнь. О, и еще один урок: держись подальше от людей глупее тебя. Если такие, конечно, существуют.
«Вторник?» — удивленно подумал Генри Леклер, глядя на листочек с предсказанием в левой руке, только что вытащенный им из китайского печенья, находящегося у него в правой. Он прочитал еще раз: «Вторник». Затем снова вопросительно подумал: «Вторник? Все и больше ничего?»
Там не было никаких предсказаний о том, что во вторник встретишь свою настоящую любовь, никаких слащавых клише типа «вторник — синоним удачи», никаких предупреждений о нежелательности инвестирования в акции высокотехнологичных компаний во вторник. Ничего. Только узкий, слегка сероватый прямоугольный листок бумаги с напечатанным словом «Вторник» и точкой сразу после него.
Генри пробормотал себе под нос: «Почему вторник? Какой вторник?» Он, рассеянно потянувшись за следующим печеньем, выпустил то, которое держал.
— Черт! — пробормотал он, наблюдая, как печенье быстро опускается на дно его стакана с чаем.
Да, сегодня же вторник.
На блюдце оставалось еще два печенья с предсказаниями. Прикусив нижнюю губу, Гарри положил бумажку со «Вторником» на стол и, взяв еще одно печенье, потянул за край бумажку с предсказаниями, торчащую из завитков теста. Развернул листок и прочитал: «Ты тот самый».
Генри Леклер был недоношенным ребенком. Его мать, Марта Аннет Леклер, не доносила его до конца срока. Семь месяцев и два дня. — Бум и появляется малыш Генри. Этому не было никакого объяснения, кроме капризов женской физиологии. Однако было и другое объяснение: Генри — еще до рождения — был любопытен. Патологически, даже внутриутробно, он был любопытен. Он торопился вырваться из утробы, хотел узнать, что там, снаружи.
Когда Генри было два года, в середине зимы его обнаружили в пижаме на корточках в снегу возле дома — ему было интересно почему падающее белое сверху не просачивается сквозь землю.
Когда Генри было семь лет, его-еле успели спасти. Он качался на бельевой веревке, натянутой в подвале для сушки белья. Генри было любопытно: каково это, когда тебя душат?
К тринадцати годам Генри прочитал все тома британской энциклопедии, огромное количество текстов по всем разделам науки, все материалы, распространенные правительством за последние двадцать восемь лет, и десятки биографий. Кроме того, где-то от семи тысяч восьмисот до семи тысяч девятисот книг по истории, религии и социологии. Романы и книги с карикатурами он не читал.
К двадцати годам Генри стал носить очки с толстыми линзами, и у него начались мигрени. Но его всепоглощающее любопытство еще не было удовлетворено.
Свой тридцать первый день рождения Генри провел раскапывая развалины затерянного города где-то у Мертвого моря. Женат он не был.
Любопытство. Генри Леклеру было интересно практически все. Его интересовало, почему женщины носят на шляпах перья цапли, а не павлина. Его интересовало, почему омары становятся красными, когда их готовят. Его интересовало, почему в офисных зданиях нет тринадцатых этажей. Он задавался вопросом, почему мужчины уходят из дома. Он задавался вопросом, каков уровень накопления сажи в его городе. Он задавался самыми разными вопросами.
Любопытство. Он был беспомощен перед ним. Загнан, обречен этой его зудящей, подавляющей, липкой хваткой.
«Ты тот самый».
— Я тот самый? — Обратился Генри к лежащим на столе листочкам с предсказаниями. — Я? Я — кто? Кто я такой? О чем, черт возьми, вы говорите?
Внезапно Генри понял, что он не сможет жить не разгадав эту загадку. Что-то здесь было не совсем так. «За этими двумя бумажками, скрывается нечто большее, чем кажется на первый взгляд!» — Так подумал Генри про себя, с потрясающей оригинальностью.
Генри позвал официанта. Невысокий, почти лысый и чересчур надменный азиат прошел мимо еще дважды — по разу в обоих направлениях — и наконец соизволил остановиться возле Генри. Генри протянул ему две бумажки с предсказаниями и поинтересовался: «Кто это пишет?»
