– Ну, всё, едем.

– Едем? Какое едем, Лукас? Хвоста нет! Что значит – едем?

– Значит, едем без хвоста, и всё.

– Но я вне себя! Погоди, я изловлю этого мерзавца!

– Я ему не завидую, – сказал Лукас, одной рукой выводя Эсме, а второй – их лошадей.

Когда они вышли, Проказа нашел предлог устроить перерыв – в этом он был мастер. Габриэль уселся на перевернутое ведро и задумался. Он считал, что остался один, так что чуть не подскочил от голоса Лисандра:

– Как это случилось?

– Ох! Ты еще здесь? Почем я знаю… Да и кто на такое способен? И главное, зачем? Бред какой-то.

– Будешь сторожить конюшню?

– Ну да, а ты как думал? Поставлю подручных стеречь ее парами, как королевских охранников, вот увидишь. Герцога Овсянского привлеку – будет рядом ошиваться, он любит интриги. И Эмилия пусть здесь же уроки учит, до самого вечера. Ты тоже, если хочешь.

Лисандр скривил лицо.

– Если хочешь, говорю, – повторил Габриэль. – В общем, второй раз меня так не проведут, это уж точно.

Лисандр оставил его размышлять верхом на ведре и вышел вместе с Эпиналем. Сперва он поехал по следам Лукаса и Эсме, но при первой же возможности свернул к портовому холму. Несмотря на чудесную погоду, вид оттуда открывался удручающий. После работ по засыпке подземных ходов кругом остались борозды и рвы. Чем король, похоже, гордился. Он хотел прозрачности, хотел явить всем скрытую сторону королевства – что ж, правда не всегда приятна на вид. В том же порыве он нагнал страху на весь остров, объявив Жакара «врагом общества номер один» и что от его поимки зависит безопасность каждого.

Лисандр решил свернуть к реке и поехал вдоль берега. В закатных лучах Верная казалась потоком лавы. Она томно петляла по долине, и в ее красоте было что-то обнадеживающее. Когда придет пора ночного клева, он вернется сюда тайком от Феликса. Серебряный лосось станет высоко прыгать, превращаясь в лунных лучах в нечто мифическое, а он будет стараться не думать о Блезе де Френеле.

Лисандр не знал, что Феликс завел привычку следить за ним при помощи телескопа Лорана Лемуана. Да, он отпускал Лисандра одного, но охранять его не перестал. Лемуан позволял штурману ходить в обсерваторию, но занудствовал до невозможности. Он все уши прожужжал ему о том, как пользоваться телескопом и как важно «всегда оставлять его направленным на небесный свод». Он даже давал точные координаты.

Но, несмотря на все увещевания, этой ночью Лемуан обнаружил, что телескоп смотрит на крыши южного крыла. С утра конюшня, теперь розовая черепица. Что там в голове у Феликса под кудрями? Да и есть ли у него вообще голова? Астроном раздумывал, не стоит ли запретить Феликсу вход в обсерваторию. Сам он лишь глядя на небесные светила дышал полной грудью, а до башенок, каминных труб и изъеденных дождями драконьих голов на водостоках ему дела не было. Чтобы успокоиться, Лемуан погрузился в правку собственного труда о новой комете. Он предпочел бы изучить созвездие Азале, а главное – задокументировать исчезновение звезды Мириам. Но после трагической ночи равноденствия он не смел. И все вокруг также избегали заговаривать о принцессе. Ее имя исчезло из речи, как ее звезда – с небосвода и как сама она – из королевской семьи.

Весь вечер вторника Лукас успокаивал Эсме, но на следующее утро она ждала его перед больницей, во главе очереди ипохондриков (сразу за ней стоял герцог Овсянский со своими «сердцебиениями»). Едва переступив порог, она снова гневно затопала ногами. Светлая коса хлестала ее по спине, напоминая хвост Зодиака.

– Ты за уколом? – спросил Лукас, пряча склянки с лекарствами.

– Укол. Отлично. Да, будь так добр.

– Я пошутил.

– Дай мне что-нибудь, Лукас, а то я за себя не отвечаю.

Лукас не сдержал улыбки. Любопытный случай.

– Не смейся надо мной, а не то…

– Что?

– Я за себя не отвечаю.

– Вот, держи.

Он кинул ей маленький коробок; она поймала на лету. Внутри были лакричные шарики, которые он иногда выдавал за лекарство, чтобы успокоить пациентов, которым никак иначе помочь не мог: например, когда их что-то тревожило или наваливалась тоска. В умеренных дозах солодка не имеет побочных эффектов. Но для верности он смешивал ее с марципаном. Марта катала эти конфетки сотнями и, хотя всегда ворчала, секрет не выбалтывала. Польза от пилюль была в том, что они давали надежду, – чего, к немалому удивлению Лукаса, часто бывало достаточно.

Эсме потрясла коробком возле уха, открыла и, не справляясь о дозировке, сунула в рот пригоршню шариков.

– Эй-эй, полегче! Средство сильное.

Она сыпанула добавки прямо из коробка и вышла из больницы, хлопнув дверью. Лукас мысленно пожелал себе, чтобы она никогда не болела по-настоящему. Она была бы из тех пациентов, кто выздоравливает, только когда сам захочет, попутно изводя докторов.

Затем до обеда день шел спокойно. Герцог Овсянский, барышня, господин, барышня. Ни одного значительного происшествия – до тех пор, пока Лукаса не вызвала королева. Если Эма хотела видеть Лукаса, упрашивать его не приходилось. В глубине души он тосковал по временам, когда всюду ходил за ней по пятам и всегда знал, какого сейчас цвета ее глаза. Теперь же редко выдавался случай с ней повидаться.

Королева приняла его в будуаре – до того белом, что, входя в него, Лукас всегда словно попадал в облако. Одетая в бирюзу, Эма контрастно выделялась в кресле рядом с фруктовой корзинкой и сияла лучезарной улыбкой.

– Иди, Лукас, присядь, посиди немного. Хочешь яблоко?

– Ты меня для этого вызывала?

– На, возьми вот это. Я сама его сорвала. Оно с моей любимой яблони: низенькой и горбатой, в глубине сада.

– Ты меня для этого вызывала? – повторил Лукас, кладя яблоко на колено так, чтобы оно держалось в равновесии.

Эма снова ушла от ответа.

– Как ты, оправился от той ночи? – спросила она. – Веревка, ты подумай… А если, не дай бог, ты бы там и остался…

На ее прекрасном высоком лбу появилась складка. Она долго разглядывала Лукаса, явно колеблясь.

– Ты ведь меня не просто так позвала, Эма? – улыбнулся он.

– Да.

Она выпрямилась в кресле, но ничего не прибавила.

– Итак?..

– Да. Я, в общем, подумала… Знаю, ты сильно занят…

– Все равно скажи.

– Я очень скучаю по Мириам.

Голос ее дрогнул. Лукас почувствовал, как вдруг и сам ослаб. В кои-то веки она не прятала свою слабость, а он не знал, как ей помочь. Лакричные пилюли здесь бессильны.

– Раньше, Лукас, давным-давно… – вновь заговорила она тихо, – когда что-то ныло на душе вот так, было одно средство, только одно, которое мне помогало.

– Какое?

– Музыка.

Музыка, ну конечно. Талантливый гитарист как никто другой знал, до чего это чудесное лекарство. Хоть у его отца она и разрослась в недуг.

– Когда скажешь, – ответил он не раздумывая.

– В общем-то, когда ты сможешь, Лукас. Вот только я подумала еще – и, боюсь, это все осложнит…

Эма подняла на него умоляющий взгляд, заранее зная, что он будет не в восторге от ее предложения.

– …Я подумала, что в том же нуждается и весь наш двор.

Лукас отшатнулся, будто ему влепили оплеуху.

– Ты хочешь… концерт?

– Пойми меня правильно, Лукас. Все наши артисты гастролируют за морями. Уже много месяцев не было ни одного концерта. Да и будь у меня здесь, под рукой, целый камерный оркестр, это было бы не то, совсем не то. Всем нужна душа. Всем нужно путешествие.

Лукас, белый как снег, мотал головой. Он цепенел уже от одного слова «концерт». Играть на нижней палубе – это можно, у походного костра – тоже сойдет. Но в Зале, со Сценой, Партером, Балконом и Ложами… Нет и нет. И думать нечего.

– Я не могу.

– Прошу тебя.

– Исключено.

– Ты ведь любишь лечить других…

– Точно нет и нет.

Эма никогда еще не видела его таким бледным. Она знала, что он уже очень давно не выступал на публике, но такая реакция поразила ее.