– Он правда живой… – прошептал кузнец.

Меч словно одаривал своим светом каждую подкову, каждый обруч, котел и кочергу, каждый гвоздь, дверную петлю, скобу и пряжку сбруи. И все эти скромные вещи на какой-то краткий миг явили свое истинное, повседневное благородство.

Только к похоронам доктор Корбьер смог примириться со смертью своего пациента. Но вечером ему захотелось пройтись в одиночестве до мыса маяка. Ему нравилась тропа вдоль крутого берега залива: оттуда видны были суда, которые напоминали о дальних странствиях. Как всегда, когда доктор отправлялся на прогулку в одиночестве, Эсме шла с ним. Она только-только рассталась с костылями и теперь боролась с встречным ветром. Всё вокруг тоже приспосабливалось к вечному ветру как могло: можжевельник пригнулся к траве, трава стелилась по камням, камни лоснились, как новенькие туфли. Когда они забрались на вершину мыса, смотритель маяка уже зажег сорок свечей, которые благодаря зеркалам горели как восемьдесят. Эсме рухнула на скамью и стала растирать колено. Лукас стоял над самым обрывом, лицом к бурному Северному морю, и прислушивался к шуму набегающих волн и короткой тишине, с которой они отходят.

Он вспоминал, как менял простыни и с каким смирением Блез принимал его помощь. Пациент Лукаса в каком-то смысле показал своему врачу, что человеческое существо – куда больше, чем тело, и что часть его даже в неволе, даже в самом суровом плену остается нетронутой. Его смерть стала продолжением урока, Блез принял ее достойно, с ясным умом, как бы говоря: «если рано или поздно, то отчего не сейчас?»

Ветер трепал волосы Лукаса во все стороны. Губы у него слиплись от соли – еще одно воспоминание о странствиях. Эсме изо всех сил старалась сосредоточиться на первой проступившей на небе звезде, но такой Лукас – высокий, крепкий, грустно сцепивший за спиной свои красивые руки – нравился ей больше всего, и она страдала как никогда.

Вскоре они двинулись обратно. Теперь ветер дул им в спину, заставляя посыльную шагать быстрее, чем ей бы хотелось. Колено не давало покоя.

– Ужинаешь сегодня в столовой вольных ремесел? – спросила она, чтобы отвлечься.

– Ох…

– Значит, на кухне?

– Я как-то не голоден.

– Перевариваешь смерть де Френеля, да?

– Скажем, пока не могу ее проглотить.

– Понятно.

Эсме пнула камешек, и ногу пронзила боль. Она постояла, прикинувшись, что любуется на огни порта и на мыс Забвения по ту сторону залива: он кончался отвесной скалой, и под ним неистово бурлила пена. Приливная вода залила грот, куда она привела Лукаса в их первый совместный поход. Взглянув со стороны, Эме осознала, насколько опасно висеть там на привязанной к вершине веревке, и удивилась, как Лукас согласился тогда лезть за ней следом. Чистое безумие, теперь очевидное.

– У тебя колено болит? – спросил он с тревогой, возвращаясь к ней.

– Нет.

– Да, у тебя болит колено.

– Вовсе нет.

Вывих у нее был серьезный. Лукас знал. А еще он знал, что Эсме слишком рано отказалась от костылей и прогулка до маяка была ошибкой.

– У тебя болит колено, это сразу видно.

– Отстань от меня!

Он пожал плечами и зашагал дальше. Она, как могла, ковыляла следом, и расстояние между ними все росло. Через какое-то время он обернулся и стал ее дожидаться. Он смеялся, и смех его уносило ветром.

– Ты надо мной смеешься?

– Нет, не над тобой. Над твоей гордыней.

Она погрозила ему кулаком.

– Залезай ко мне на спину, Эсме.

– Ни за что.

– О чем я и говорил.

– Чего?

– Гордыня – твое слабое место, я так и знал.

– Да отвали от…

– Залезай!

Она прыгнула ему на спину, и он пошел дальше. Оказавшись так близко и прижимаясь щекой к его колючему шерстяному пальто, она почувствовала, как всю ее наполняет какая-то радостная мука. Хотела бы она, чтобы путь длился вечно. Но увы. Они дошли до арки, и чары развеялись.

– Что, лошадь сменила, посыльная? – пошутил стражник.

– Поставь меня, Лукас, спасибо, – сказала Эсме с достоинством.

– До кухни маршрут без остановок, – Лукас забавлялся.

– Ну, уж нет, спускай меня тут!

Лукас шел дальше. Эсме начинала злиться. Они уже приближались к парадной лестнице, как вдруг увидели камергера, спешащего по ступенькам им навстречу.

– Вас тоже подвезти? – спросил Лукас.

Манфред не ответил. Он даже постарался не заметить Эсме, прилипшую к спине Лукаса, как ракушка к камню. Камергер никогда не отличался чувством юмора. И последние его остатки улетучились, когда Мадлен вернулась на службу к королеве; его дочь Иларию тут же отправили назад, выполнять куда менее значительные поручения, и это несмотря на ее опыт, заслуги и все те качества, которые ставили ее выше всех остальных служанок.

– Король ожидает вас, доктор Корбьер, – только и сказал камергер.

– Король? Разве у нас назначена встреча?

– Теперь да. И вы уже опаздываете.

Манфред коротко кивнул, развернулся, не отрывая стоп от земли, и удалился, позвякивая связкой ключей как у тюремщика. Лукас спустил-таки Эсме на землю.

– Опять этот Тибо что-то замышляет…

– Ох, Лукас, он же король. Попридержал бы язык.

– Я его знаю, Эсме. Я с ним почти два года прожил на одной посудине.

– Ну и?

– И если ему взбредет в голову какая-то мысль… В общем, он как ты.

– Это плохо?

– Смотря какая мысль, – крикнул он уже с середины лестницы.

У дверей в королевские покои Лукас встретил Овида, которому было явно не по себе. Баталер тоже два года жил с королем на одной посудине, и то, как был наэлектризован этим вечером Тибо, его покои и даже восточный ковер, не сулило, по его мнению, ничего хорошего. Он трижды поправил свою повязку, прежде чем впустить Лукаса.

– А! Доктор Корбьер! А я как раз вас жду! – воскликнул король, спеша навстречу Лукасу через всю комнату.

– Мне так и сказали, сир. Простите за опоздание. Я забыл, что у нас назначена встреча.

– Наверное, оттого, что она и не была назначена.

Что-то было не так. Во-первых, Эма молча сидела у огня, и глаза ее были едва ли не чернее траурного платья. Во-вторых, король бурлил тем самым пылом, из-за которого прежде всему экипажу приходилось нырять голышом среди коралловых рифов, причаливать к островам, к которым не причалить, и кормиться поджаренными сверчками. Что у него на уме?

– Я позвал тебя насчет повязки.

– Она слишком тугая, сир?

– Нет, не сказал бы.

– Значит, слишком свободная, сир?

– Нет-нет. Просто…

Тибо глянул на Эму, которая изо всех сил его не замечала.

– Я должен быть в состоянии держать меч.

– Ме… Ох, сир. Когда?

– Сегодня.

– Сегодня? То есть прямо этим вечером?

– В полночь. Ну вот. А мое запястье не в лучшей форме.

Лукас осматривал его запястье накануне. Без лучевой артерии кровоток в предплечье стал слабее, и плохо снабжаемые кровью мышцы заживали очень медленно. Даже большой палец слушался с трудом. Лукас осмотрел запястье еще раз, для порядка.

– У вас холодные руки, доктор.

– Я только что от маяка, сир.

– От холода легче.

Лукас обхватил запястье короля двумя руками.

– Этого я и боялся, сир.

– Чего же?

– Воспаление не утихает. Нужен покой и время.

– С завтрашнего дня – полный покой, обещаю, доктор. Но сегодня верните мне запястье. Всего на одну ночь.

Лукас вздохнул.

– Меч, сир… будет легкий?

– Н-ну…

– Вам нужно будет долго его держать, сир?

– Надеюсь, что нет.

– Я могу попробовать притупить боль и укрепить запястье, однако что касается подвижности, ваше величество… Или точности… Вам не нужна ювелирная точность?

Тибо не ответил. Его голубые глаза блестели холодным блеском.

– Я одолжил бы вам свою руку, сир.

– И я охотно бы ее взял, доктор.

Лукас задумался на минуту.

– Я вернусь в одиннадцать, сир, – произнес он, скрепя сердце. – С мазью из семян болиголова, это обезболивающее. Только предупреждаю – пахнет она скверно.