«Бесконечность» и грандиозность романа «Отверженные» определяются тем, что его главные характеры и главная интрига сопровождаются множеством чрезвычайно важных побочных проблем и философско-этических построений.

Прежде всего, в «Отверженных», так же как и в «Соборе Парижской богоматери», за действиями главных персонажей всегда стоит суд народа, т. е. отношение к людям и событиям со стороны многоголосой народной массы. При этом народный суд в романе-эпопее Гюго — это всегда правый суд. Народ восхищается праведной жизнью епископа Мириэля, жалеет маленькую Козетту, которая ранним утром, дрожа от холода, подметает улицу перед трактиром Тенардье, благоговеет перед мужественным поступком Жана Вальжана, когда он приходит в суд донести на себя, чтобы спасти неповинного Шанматье: «Все замерли… В зале ощущался тот почти благоговейный трепет, какой охватывает толпу, когда у нее на глазах совершается нечто великое». И другой подвиг Жана Вальжана, спасшего матроса, который повис над бездной, восторженно встречается народом: «Толпа принялась рукоплескать… женщины на набережной обнимались, слышен был единодушный, звучавший какой-то яростью умиления крик: «Помиловать его!» (6, 427).

Своих исторических персонажей — Наполеона и Бурбонов — автор также проводит через «суд народа». Сам Гюго уже двойственно относился к фигуре Наполеона в период завершения «Отверженных», отмечая, что Наполеон «одновременно и возвысил, и унизил человека». Однако воображение народа, как считает писатель, «обожествляло этого поверженного во прах героя». Совсем иначе относился тот же народ к королю Людовику XVIII, возвращенному в Париж силой иностранных штыков («Холодно глядел он на народ, отвечавший ему тем же. Когда король в первый раз появился в квартале Сен-Марсо, то весь успех, который он там стяжал, выразился в словах одного мастерового, обращенных к товарищу: «Вот этот толстяк и есть правительство»).

Иногда в своих многочисленных лирических и публицистических отступлениях от основного сюжета Гюго пылко воспевает скромного парижского простолюдина и заключенный в нем заряд революционной энергии, делая это в традициях чуть ли не гомеровского эпоса. «Речь идет об отечестве — он вербуется в солдаты; речь идет о свободе — он разбирает мостовую и строит баррикады. Берегитесь! Власы его напоены гневом, словно у эпического героя… Пробьет час, и этот обыватель предместья вырастет, этот маленький человечек поднимется во весь рост, и взгляд его станет грозным, дыхание станет подобным буре, и из этой жалкой тщедушной груди вырвется вихрь, способный потрясти громады Альпийских гор» (6, 159). Так говорит писатель в главе «У Бомбарда», как бы записывая эти соображения на полях секретного донесения префекта полиции, который докладывал королю, что «со стороны парижской черни не предвидится ни малейшей угрозы».

Мало кто из писателей того времени так явственно чувствовал колоссальную силу, заключенную в народе, как романтик Гюго. Вот почему в главе, которая называется: «будущее, таящееся в народе», он требует от философов, чтобы они звали народ на завоевание великих идеалов: «Слушайте же меня, вы, философы: обучайте, разъясняйте, просвещайте…братайтесь с площадями, провозглашайте права человека, пойте марсельезы, пробуждайте энтузиазм… Толпу можно возвысить… Эти босые ноги, эти голые руки, эти лохмотья, это невежество, эта униженность и темнота — все это может быть направлено на завоевание великих идеалов. Вглядитесь поглубже в народ, и вы увидите истину» (7, 27). Подобные философские, исторические и политические отступления, занявшие здесь несравненно большее место, чем в первом романе, составляют одну из особенностей «Отверженных» и его несомненное богатство.

Постоянное соотнесение с историей также является отличительной чертой романа «Отверженные», придающей ему эпический характер.

Такие главы, как «В 1817 году» (3-я книга первой части), где воссоздается облик первых лет Реставрации, или «Ватерлоо» (1-я книга второй части), посвященная исторической битве, решившей судьбу Наполеона, или «5 июня 1832 года» (10-я книга четвертой части), в которой воспроизведена картина парижских баррикад, составляют постоянный исторический фон к вымышленной интриге романа. Гюго необычайно чуток к особенностям разных исторических периодов, их сменам и революционным катаклизмам. Четвертая часть «Отверженных» начинается книгой «Несколько страниц истории», где автор размышляет об июльской революции 1830 г. и о народных волнениях 1831–1834 гг., которые он называет одним из поразительных и своеобразных периодов в истории Франции, ибо от него «веет революционным величием». Здесь же писатель очень верно судит о «скрытых корнях нации», которые не имеют отношения к царствующей династии («Эти скрытые и живучие корни составляли не право какой-либо одной семьи, а историю народа. Они тянулись повсюду, но только не под троном» (7, 281)).

В сущности, почти каждая часть романа, раскрывающая характер того или иного персонажа, имеет свой исторический запев, будь то битва при Ватерлоо, в которой в качестве гнусного мародера появляется будущий трактирщик, а затем законченный бандит Тенардье; или обстановка Реставрации, в которой формируется характер юного Мариуса; или же революционные события 1830–1832 гг., ярко проявляющие фигуры республиканца Анжольраса и маленького Гавроша.

Однако исторические части имеют и самостоятельное значение в романе, и многие из них написаны с необычайным блеском. Книга «Ватерлоо», например, замечательна не только высокохудожественным изображением исторической битвы, но и тем, что в ней выражены философские и нравственные убеждения автора.

Романтическая гиперболичность в изображении битвы нашла отражение в системе образов. Битва здесь представлена как ураган, грозная туча, хаос, ее участники — «люди-гиганты» на «конях-исполинах»; ожесточенность боя вызывает сравнение с кратером вулкана; его эмоциональная характеристика — «порыв душ и доблестей». «Чудовищна была картина этого боя! Каре были уже не батальоны, а кратеры; кирасиры — не кавалерия, а ураган. Каждое каре превратилось в вулкан, атакованный тучей; лава боролась с молнией… То была уже не сеча, а мрак, неистовство, головокружительный порыв душ и доблестей, ураган сабельных молний» (6, 382–383).

В соответствии с традициями эпоса, природа в романе Гюго, так же как в ряде его поэтических произведений, активно участвует в событиях; зловещей окраской, внезапными контрастными изменениями она предвещает трагический исход сражения: «Весь день небо было пасмурно. Вдруг… тучи на горизонте разорвались и пропустили…зловещий ярко-багровый отблеск заходящего солнца. Под Аустерлицем оно всходило» (6, 388).

Не ограничиваясь непосредственным описанием происходящих событий, автор представляет их в ретроспективном плане через восприятие «одинокого мечтателя», перед которым много лет спустя снова оживает страшный день, 18 июня 1815 г.: он видит, как «колышутся на равнине ряды пехоты», как «стремительно проносится конница», видит «сверкание сабель», «блеск штыков», «вспышки взрывающихся бомб»; он слышит «чудовищную перекличку громов, «хрипение в глубине могилы», «смутный гул» призрачной битвы. Ему кажется, что он различает тени гренадеров и кирасиров, призраки Наполеона и Веллингтона («Все давно уже истлело, но продолжает сшибаться и бороться, и овраги обагряются кровью, и дрожат дерева, и до самых облаков вздымается неистовство битвы, и смутно возникают во мраке все эти зловещие высоты…покрытые роями истребляющих друг друга привидений» (6, 400)).

Поразительно синтетическое чувство движения, цвета и звука и соответствующее этому богатство словаря и синтаксиса Гюго, которые позволяют ему, как некогда в цикле «Восточных мотивов», воссоздавать перед читателями «Отверженных» динамичное, сверкающее и озвученное изображение битвы.

Оценка Наполеона, который является трагическим героем книги «Ватерлоо», у Гюго теперь иная, чем она была в конце 20-х годов, когда под влиянием отца он воспринимал французского императора как прямого наследника великой революции. Гюго и теперь не без основания считает, что страх, который Наполеон внушал даже своим победителям, шел от того, «что было в нем от революции». Однако автор «Отверженных» уже видит в Наполеоне двойственное сочетание света и тьмы; он говорит о таких грозных обвинителях императора, как «дымящаяся кровь», «переполненные кладбища», «материнские слезы».