–.. Страну постигло невосполнимое горе – умер наш вождь и учитель, наш горячо любимый товарищ Сталин.

Нас с бабушкой застолбило: не ослышались ли? Переглядываемся. Ждём. Сообщение повторили. Новость казалась розыгрышем: товарищ Сталин – человек неземной, вечный! Он не мог умереть: жизнь без него немыслима! А что теперь будет со страной? Светопреставление? Страна рухнет? Бабушка плакала: «Беда-то какая!»

И вспомнилось, как совсем недавно Эрика Георгиевна поручила мне на классном часе зачитать и прокомментировать доклад товарища Сталина на XIX съезде партии. Присутствовал и представитель райкома партии – о подоплёке поручения я, разумеется, не догадывалась. Когда прочла курсивом выделенное: «Долгие продолжительные аплодисменты, переходящие в овацию. Все встают», класс, хлопая, начал вдруг подниматься. С трудом сдерживаясь и боясь расхохотаться, я недоумевала – получалось, что хлопали мне.

– Молодец, Тоня, не подвела, достойно выполнила поручение, – тихо после урока похвалила меня в сторонке Ерика Георгиевна.

Невдомёк мне было, что проверяли не столько меня, сколько её, «классную». Сейчас это сверкнуло в мозгу, как молния.

– Что же теперь будет? – смотрю я на плачущую бабушку.

– Не знаю, не представляю, – говорит она сквозь слёзы.

Известие шокировало нас обеих, хотя я, в отличии от неё, не плачу. «Ну, почему не плачется – обвинят ведь! Решат, что радуюсь. Слёзы! Где слёзы?! Предатели!” – ругаю я глаза, накидываю пальтишко и убегаю.

Школьный зал запружен. Слёз никто не прячет: ни дети, ни родители, ни учителя. Понимая, что сухие глаза могут сослужить мне плохую службу и что отсутствие слёз противоестественно, я с низко опущенной головой, чтобы не было видно лица, убегаю то в холодный туалет во дворе, то в узкий коридорчик-сени.

Директор объявляет, что занятия отменяются и что в клубе состоится митинг.

Голову буравит мысль: «В комендатуре теперь не до меня… Март пройдёт… в апреле забудут…»

«Так во-от почему не пла-ачется!» – догадываюсь, наконец, я. Всё складывалось удачно, несмотря на всеобщее горе. После митинга по дороге домой девчонка-соседка с красными от слёз глазами удивлялась:

– А ты что не плачешь?

– Утром наплакалась, – лгу я как можно печальнее.

– Что-то не заметно.

– Ты белолицая, потому и лицо красное, а у меня оно смуглое – краснота не так заметна, – нашлась я.

Не дождавшись ответа от товарища Сталина, написала второе письмо – Маленкову Георгию Максимильяновичу, ранее никому не известному, а теперь Генеральному секретарю партии. В нём была та же просьба – разобраться в несправедливостях по отношению к людям немецкой национальности.

Время шло… Меня никуда не вызывали. Писем тоже не было.

Апрель месяц в те времена был на Алтае в смысле бездорожья самым тяжёлым: снег таял, лужки-овраги за Степным Кучуком, глубокие и помельче, наполнялись вешней водой и делали грунтовую дорогу непроходимой. Уже нельзя было ездить на санях, ещё нельзя было на телеге, и лишь отчаянные осмеливались иногда, раздевшись догола и высоко держа над головой одежду и торбочку с едой, перебираться через лужки вброд.

Две-три недели деревни кучукской стороны оказывались отрезанными от районного центра. Ждали, когда тронется лёд на речке Кучук. После этого лужки приходили в движение, и вода быстро уходила, оставляя на дне наполненные водой ямы-омуты. Это было тяжёлое для учащихся время, его ждали и до начала обильного таяния завозили про запас харч.

У меня заканчивались продукты, оставалось лишь немного сахара, который я покупала теперь в магазине: пятьсот граммов в месяц – лимит, который нельзя было превышать. В субботу собиралась я пешком домой, планируя заночевать у тёти Маруси в Кучуке, а утром по морозу – дальше к родителям в Степной Совхоз.

Проснулась я рано. Неожиданный стук в дверь в такую рань удивил.

– Да-да! – разрешила бабушка.

Вошёл молодой мужчина в костюме защитного цвета. Бабушка укоризненно заметила:

– Ты чего это, Тоня, не встречаешь гостей?

– Гостей? – близоруко присматривалась я.

– Здравствуйте! – сказал гость голосом папы Лео.

– Папа! – бросилась я к нему. – На чём приехал? Как через воду (лужки́) перебрался?

– Пешком… вброд.

– Воды много?

– Не очень. Снял сапоги и – босиком.

– Замёрз, наверное? Почему без фуфайки?

– Мама костюм сшила, я под ним тепло одет, идти не холодно, в фуфайке было бы тяжело и жарко.

– Я собиралась к вам. Проходи, чай попьёшь, сахар остался.

– Да что мы – человека не накормим? – вмешалась бабушка.

– Я есть не хочу. Устал… Поспать бы – всю ночь шёл!

Папа Лео снял со спины мешок, приспособленный вместо рюкзака, вынул из него два больших каравая душистого домашнего хлеба серой выпечки, большой эмалированный кувшин домашних сливок, свежее масло, мешочек с домашней лапшой, кусок сала, бутылку молока, торбочку с картошкой и луком, корзиночку с яйцами.

– Этого на месяц должно хватить, – сказал он, оглядывая богатство.

– Вот ещё пять рублей, купишь сахар, подкупишь хлеба, если закончится, – денег должно хватить.

– Конечно, хватит, ещё и останется.

– Останется – в кино сходишь.

– Спасибо, – поцеловала я его.

Мы сели за стол. Папа налил в тарелочку сметану-сливки:

– Ешь, ты же любишь!

Он ел плохо от усталости, я – от непривычки к калорийной пище. Уложила его на свою постель и убежала в школу без того острого чувства одиночества, незащищённости, которое постоянно угнетало.

«Обо мне думают, заботятся!» – ликовала душа. От счастья, меня переполнявшего, рвалась с занятий: дома спал человек, который шёл всю ночь, чтобы я не осталась голодной! С нетерпением ждала конца уроков – накормить, расспросить обо всех. Душу переполняло чувство благодарности и нежности.

Когда я прибежала, папа Лео ещё спал. Дома было как-то особенно уютно и тихо. Бабушка говорила шёпотом:

– Я чугунок с картошкой в печь поставила – тушёная картошка вам будет. Накормишь отца, когда проснётся. Немножко похозяйничала с продуктами, сала в картошку нарезала. Ничего?

– Конечно! Спасибо вам! Спасибо, что сварили, – также шёпотом поблагодарила я.

– Подумала, пока придёшь, я печь уже протоплю. Второй раз топить – накладно. Вот и сварила!

– Не оправдывайтесь! Всё хорошо!

Наступили вечерние сумерки. Папа Лео проснулся. Я накормила его, и мы разговорились. К нашему разговору присоединились бабушка и пришедшая с работы хозяйка.

Словоохотливый папа Лео рассказывал, как воевал, как был ранен, как затем оказался в госпитале.

– Так не призывали же немцев на передовую! – возразила хозяйка.

– Меня призвали перед войной, а когда началась война, никого не спрашивали, кто он по национальности, – немец, поляк, узбек или казах. Приказ для всех был одинаковым – не отступать! Это потом уже вышел указ – немцев снять с передовых и отправить в тыл! Тылом же была трудармия, иначе говоря, – заключение.

– Пап, а отчего немцев сняли с передовых?

– Почём мне знать?

– Так это ж, как божий день, ясно! Воевать против германца русские немцы не стали б, на его сторону перешли бы, – вмешалась хозяйка, завотделом пропаганды райкома партии.

– Не скажите… Мы собирались защищать Родину – республику свою!

– Но родом вы из Германии!

– Да, предки наши – из немецких земель, но мы и наши деды уже здесь родились.

– Ну и что!

– Самые умные командиры – таких, конечно, было немного – рисковали карьерой, но оставляли у себя в роте немцев. Роты от этого только выигрывали – получали отличных переводчиков!

– Я такими фактами не владею, – усомнилась хозяйка.

– Нас, русских немцев, глубоко обидели. Выслали, лишили домов, отобрали родину. Как каких-то преступников, в Сибирь сослали. Весь народ объявили «диверсантами» и «шпионами», «провокаторами» и «предателями». Их и без нас хватало!

Я незаметно толкнула пау Лео – не говори, мол, лишнего…