Толпившимся людям хозяйка объяснила, что за добросовестный труд его премировали отпуском и что он уезжал на Украину привезти любимую жену, но опоздал – она умерла у него на руках.

– Никого больше у меня не осталось, умирать буду здесь, – эти слова облетели сельчан со скоростью ветра.

Три колхоза разбросанного большого села сочувствовали и скорбели, будто лично знали его жену.

Умер Буцура от инсульта года через два. Хоронили его всем селом. Приезжали пациенты близлежащих деревень, приезжали из районного центра – из НКВД будто бы тоже. Впервые на сельском кладбище произносились речи, впервые было такое скопище народа. Слёз не стеснялись. Шептались: «Не за страх – на совесть трудился!»

Приняв роды первых трёх маминых детей от папы Лео (Женю, Эльвиру, Володю), он стал их крёстным отцом.

После окончания Степнокучукской семилетней школы я переходила в среднюю школу районного центра Родино, что в пятнадцати километрах от Кучука. Предстояли расходы, и мать искала, куда бы на каникулах нас пристроить. На окраине села возводили двухэтажное здание МТС, машинно-тракторную станцию, – символ ухода разрухи и нищеты. Работа за деньги считалась престижной, и за нас ходатайствовали клиенты, которым мама шила.

И вот уже, волнуясь, идём к начальнику. Он остаётся нами недоволен:

– Здесь нужны сильные, здоровые руки, работа тяжёлая – носить раствор и кирпич.

– Возьмите их, гражданин начальник, – по трудармейской привычке обращается к нему мама, – они у меня работящие, послушные.

Аттестация сомнительная, но он соглашается – из жалости, видимо.

– Пусть пройдут испытательный срок – посмотрим.

– Большое спасибо, гражданин начальник, Вы не пожалеете.

В первый день с тремя-четырьмя кирпичами на согнутых руках поднимаемся по трапу на второй этаж. Один из парней сочувствует:

– Берите по два, а то надорвётесь.

К вечеру носим по два, но всё уже болит, особенно стёртые ладошки. Осмотрев их, мама достаёт старую, ещё прочную юбку няни и мастерит верхонки. Они защищают руки, но в них непривычно жарко. На третий день одна пара исчезает. Обнаруживаем её на руках какого-то амбала. Попросили вернуть – он злобно выругался:

– Докажите, что они ваши, мелюзга несчастная!

И заставляет с двумя такими же амбалами носить неподъёмные вёдра с раствором. Бригадир молчит, мы безропотно подчиняемся и после рабочего дня уныло бредём домой.

День начинаем безрадостно – завидуем амбалам у агрегата с песком. Один из них подбрасывает, играючи, деревянной лопатой сухой речной песок, что веером летит на продырявленное железо; другой качает его, как висячую люльку; третий рассказывает похабные анекдоты и разглаживает просеянный песок. Им весело – нам грустно. Украдкой наблюдаем, как под железом растёт куча чистого песка, что ассоциируется с песчаным берегом реки.

Конца месяца ждут, как праздника, подсчитывают возможный заработок. Начальник, принимавший нас с Изой, выходит из кабины. Откуда-то притаскивают широкую доску и на кирпичах сооружают импровизированный стол. Все расписываются и рассаживаются в полукруге на траве. Зачитав нас последними, начальник поясняет:

– Вам денежек поменьше, работа была лёгкой – сеяли песок.

– Неправда, – моментально реагирую я, – песок сеяли они, а мы раствор и кирпич носили.

– Раствор? Кирпич? Это правда? – гневно спрашивает он бригадира-молчуна. Пауза тянется и, подозвав парней, начальник приказывает. – Быстро по червонцу на стол! Я что – непонятно говорю?

– Да ла-а-дно! Пусть сеют с завтрашнего дня.

– Деньги на стол!

– А этот – рукавицы украл и не отдаёт! – смелею я.

– Что-о? – и, потрясая деньгами воздух, кричит. – Уволю! Марш отсюда!

Присмиревшие парни занимают позиции у недостроенной стены, а успокоившийся начальник вместе с червонцами протягивает ещё и рукавицы:

– Распишитесь.

Мы расписались и собрались было сесть на траву в полукруге напротив стола, но начальник неожиданно велел вернуться.

– Посмотрите на них, – пугает он нас и ставит рядом, – самые маленькие, они выполняли самую тяжёлую работу. Чтоб с сегодняшнего дня никто не смел их обижать! А вам – объявляю благодарность!

Не зная, как себя вести, молчим.

– В таких случаях говорят: «Служу Советскому Союзу!» – подсказывает он.

– Служу Советскому Союзу! – дуэт наш звучит робко и как-то смешно, но нам аплодируют.

– Настаиваю и требую от всех дисциплины, – грозно заканчивает начальник. – Одни получают меньше, другие – больше, потому что работа у всех разная. Кто нарушит разделение труда, уволю.

Деньгам в семье обрадовались, но больше – тому, что не нужно было носить тяжёлый раствор.

Как-то в начале дня бригадир-молчун неожиданно всех огорошил:

– Надо кирпич возить. Кто желает?

– Откуда и на чём? – интересуется обижавший нас детина.

– На машинах из Родино, с кирпичного завода.

Желают многие, и тогда бригадир принимает решение сам:

– Пять-шесть человек – достаточно. Взрослые будут из печи вынимать горячий кирпич, а дети – загружать его на машины.

Прыгаем и кричим «ура»: кататься на машине – мечта большинства. Принимать по цепочке в новых верхонках кирпич и укладывать его в кузове казалось приятной игрой. У кабины водителя оставляем свободное от кирпичей место, забираемся туда, и встречный ветер обдувает наши загорелые лица и руки. Смеёмся, поём, радуемся, и час езды (столько уходит на дорогу) кажется праздником.

За три месяца мы заработали на одежду, обувь, тетради, книги и первого сентября, приодетые, явились в школу: Иза – в седьмой класс, я – в восьмой.

Чтобы оплатить в районном центре мою квартиру, мама выкраивала минуты у рутинных бытовых дел и дёшево обшивала сельчан – в доме засыпали под монотонное постукивание челнока. Когда должной суммы не набиралось, квартирная хозяйка соглашалась ждать.

Обучение в школе было платным: 16о рублей за каждое полугодие – большая по тем временам сумма. В конце первого полугодия директор пригласил в кабинет неплательщиков (в их числе была и я) и предупредил, что после зимних каникул отчислят всех, кто не привезёт деньги. С тяжёлым сердцем сообщила я родителям новость. Выхода не нашли, и после нового года пришлось остаться дома – помогала Изе, что оканчивала седьмой класс.

Недели через две в наш заречный домик влетел Шура Логинов:

– Здравствуйте. Пусть Тоня собирается в школу. Велели вернуться всем, кто не заплатил. Учение сделали бесплатным!

Утром, к великой моей радости, его мама отвезла нас на санях в Родино.

Училось трудно. Программа усложнялась, а мыслила я больше по-немецки, и запрограммированный с детства язык рвался наружу. Однажды во сне на топчане за печкой увидела я, будто дерусь с парнями, от которых летели когда-то оскорбительные «фриц», «фашист» и «Гитлер». Тираду, произнесённую в драке («Вам что надо? Какие они фашисты? Какие фрицы? Какие Гитлеры? Их отцы тоже на войне! И все мы здесь – война потому что!»), прокричала по-немецки, разбудив хозяйку, её сестру с мужем и бабушку. Проснулась от крика – о ужас! – на немецком языке. Не шевелюсь – жду… Сестра хозяйки не выдержала:

– Тоня, Тоня, что с тобой?

Я молчала, боясь себя обнаружить.

– Да сон видела. Похоже, какие-то страхи… Она в общем-то спокойная, такой крик от неё слышу я впервые, – заметила хозяйка, заведующая отделом пропаганды райкома партии.

– Дома, наверное, всё же по-немецки говорят, – решила сестра.

– Ну, а как же?! По крику догадаться можно, но они тщательно это скрывают.

– А мне их жалко – ни одного плохого немца не встречала. Все доброжелательные, приветливые. А трудяги какие!

– Ладно, давайте спать.

Утром сестра хозяйки интересовалась:

– Как спала, Тоня?

– Хорошо.

– Сна не видела?

– А что?

– Да ты ночью так кричала!