Воды в колодце не хватало, и до семи утра самые расторопные спешили вычерпать набежавшую за ночь. С семи до десяти не разрешалось подходить к колодцу – набегала вода для работников фермы. С двенадцати дня выстраивалась очередь для любителей поспать – они чертыхались, что нет воды.

Эти невыносимые для нашей большой семьи мучения вынудили папу Лео выкопать свой колодец. Летом в гости приехала Лида с семьёй, они тоже помогали. И хотя вода оказалась солёной, она несколько облегчила наш быт: ею поили скотину, поливали огород, мыли посуду. Для стирки бабушка Зина делала щёлок. Воду из общественного колодца приносили теперь только для питья и приготовления пищи. Впоследствии родители выкопали на заднем дворе ещё один колодец – вода, к счастью, оказалась в нём пресной.

Желающих на деревянный соломокопнитель старого комбайна папы Лео не находилось, и он уговорил нас, 14-летних, поработать, обнадёжив хорошим заработком.

И вот уже мы с Изой бросаем в конец соломокопнителя обмолоченную солому, или, как говорили, полову. На передышку нет ни секунды: безжалостно выбрасывая солому, машина всё молотит и молотит… Полова забивается в нос, рот, глаза, затрудняет дыхание. Время от времени из-за штурвала выглядывает и кричит папа Лео:

– Ну, как вы там – живы?

Отмахиваемся: под ногами растёт гора. Ещё чуть-чуть – солома закроет выход, молотильный барабан выйдет из строя, и комбайн встанет.

– Сто-ой! – кричим мы коротко тогда.

Молодой, крепко сбитый штурвалыцик сбегал по трапу движущегося комбайна, на ходу взбирался на копнитель, но обильно выбрасываемый «шлак» был неподвластен даже ему. Тогда останавливали комбайн, и, напрягая мышцы, двое мужчин, которым мы были чуть выше пояса, отгребали солому, уже утоптанную нашими ногами.

Яровые в тот год уродились, солома получилась обильной, и мы завидовали копнильщикам на новых комбайнах. Выход у них никогда не забивался: железные копнители легко опрокидывались взмахом рычажка. Нам же приходилось опрокидывать-поднимать копнитель вручную и быть осторожным, чтобы не упасть. Строго определённое расстояние меж стожками нельзя было нарушать.

Случалась поломка – папа Лео чертыхался, а мы радовались, что можно было отхаркаться и отдохнуть. О заработке в такие минуты не думалось. Через неделю, когда в дождь заявились мы из бригады, мама всплеснула-заохала: и без того тощие, мы ещё больше осунулись и похудели.

– Не пущу больше! – сказала она, вытирая глаза.

– Да, не всякий мужик выдержит… Жалко – надорвут здоровье, – согласился папа Лео, но утром заговорил по-другому:

– Комбайн не может простаивать, надо сообщить в контору, чтоб дали копнильщиков. Что будем делать?

Каторга на соломокопнителе казалась адом по сравнению со стройкой, но продолжение этого ада было очевидным: новички совхоза, мы не знали, где найти другую работу. Размышляя, как защититься от половы, решили, что мама сошьёт марлевые мешочки, мы их натянем на голову, а сверху повяжем белые платочки.

Марлевые мешочки оказались иллюзорной защитой: они забивались за какие-нибудь полчаса – видимость становилась практически нулевой.

Оставляя за штурвалом взбунтовавшегося помощника, с трапа сбегал теперь один только папа Лео. Загорелое и голое по пояс тело покрывалось испариной, на потном от пыли лице поблёскивали, как у негра, глаза. Матерясь, размазывал он грязной фуражкой пот и уходил к штурвалу. От безысходности было принято решение давать нам через каждый час пятиминутные передышки, однако отдохнуть мы не успевали. С нетерпением ждали час обеда.

На телеге в больших бидонах привозили суп, картошку-толчёнку (иногда с котлетой) и компот. Увидев в первый раз наши маски, весёлая повариха долго и заразительно хохотала, а когда мы их сдёрнули и обнажили такие же, как у папы Лео, чёрные лица, она залилась новым приступом. Грязные мужчины поддержали её, и бескрайнее поле огласилось гомерическим хохотом. И всё же от масок мы не отказались: под ними была полутьма, духота и пыль, но они защищали от половы нос, рот и глаза.

55 дней ада позади, зато пять дней перед учебным годом мы отдыхали, будто больные. Нам разрешалось спать до обеда, есть вдоволь хлеб со сметаной, пить вместо обрата свежие сливки – нас жалели и оберегали. Если лезла малышня, бабушка Зина её отстраняла:

– Дайте им отдохнуть!

В спешном порядке шили платьица, юбочки, блузочки. Мы помогали смётывать, гладить.

Первого сентября возобновились наши занятия в Родино: мои – в девятом классе, Изины – в восьмом. Старая хозяйка двоих не брала, пришлось искать новую квартиру.

Из дома выходили мы вместе, и соседи долго смотрели вслед двум одинаковым девчушкам.

Иза вновь училась неохотно. Первую четверть закончила она плохо, и мама приняла решение отправить её в Барнаул, куда к этому времени перебралась и работала в одной из вечерних школ Лида.

В большой город, о котором Иза слышала только по рассказам, привезли её на грузовой машине и, высадив с большим чемоданом, в котором были картошка, мешочек домашней лапшы, кусок сала и булка домашнего хлеба, велели самостоятельно искать тётю.

Машина уехала, и Иза вспомнила, что адрес Лиды остался в кармане шофёра. Но машину не догонишь – и хрупкая девчонка в тёмной юбочке и новой ситцевой розовой кофточке с длинными рукавами, сшитой специально для города, пошла с тяжёлым чемоданом по улицам, наивно спрашивая случайных прохожих:

– Вы не знаете учительницу Германн Лидию Александровну?

К вечеру она выбилась из сил. Увидев колонку с водой, подождала, пока к ней подойдут, – надо было посмотреть, как ею пользуются, – напилась, достала хлеб, пожевала.

Зажглись огни большого города. Прохожих становилось всё меньше. Присела на чемодан у какого-то дома и не заметила, как уснула.

Три дня измученная, голодная и уставшая, бродила она по незнакомым городским улицам. Три дня тщетных поисков тёти превратили её в беспризорницу, странно отличавшуюся от них огромным чемоданом. Выросшая в глухой деревне, она не знала, что в городах есть справочные и отделения милиции, в которые можно обращаться. Однажды очередная женщина внимательно оглядела её и, обратив внимание на грязное лицо и руки, мятую одежду и серую от грязи кофточку, участливо спросила:

– Ав какой школе тётя работает?

Она не знала. Женщина не отходила. И вдруг Иза вспомнила:

– Кажется, в какой-то вечерней!

– Что ж! Это уже кое-что. Ты, наверное, устала?

– Да, очень! – и заплакала.

Услыхав бесхитростные ответы на расспросы, кто она и откуда, женщина поинтересовалась:

– И давно ты её ищешь?

– Три дня.

– О Боже! Давай ко мне зайдём.

Решение незнакомки обрадовало – наступал осенний дождливый вечер. Измученная Иза зашла в дом, который показался ей дворцом.

– Иди в ванную. Искупаешься – затем поешь.

Она впервые мылась не хозяйственным, как дома, мылом, а душистым, туалетным. На худенькое детское тельце незнакомка натянула мягкую тёплую ночную рубашку и уложила её в свежую постель.

Иза проспала сутки. Первое, на что она обратила внимание, когда проснулась, – чистая одежда на спинке стула, выглаженная кофточка и юбочка. Улыбаясь, женщина сообщила:

– Кажется, я нашла твою тётю.

– Как? Где?

– Обзвонила все вечерние школы. Какая-то Германн Л.А. работает в школе № 7, она потеряла племянницу, которая должна была приехать к ней из деревни. Скоро будет.

– Ой, мама, это она! – с радостью вскочила на постели Иза.

– Одевайся. Иди поешь.

Вскоре приехала Лида. Так вдали от родительского дома началась в городе Барнауле самостоятельная жизнь 14-летней девочки.

Иза жила в большом городе – я в районном центре на квартире у прошлогодней хозяйки. За нами, тремя учениками из разных классов, приезжали на телеге – до снега, на санях – по снегу, чтобы на выходной увезти к родителям. В 1952 году в сёлах начинали чадить машины-полуторки, и, если не приезжали на лошадях, мы подолгу «голосовали» у дороги на окраине села. Если полуторка не появлялась, расходились – идти пешком 25 километров никто не решался.