С четвёртого класса проводились в те годы экзамены – непременно с инспектором из районного центра. Учеников усаживали по одному, возможность списывания исключалась. Испытаний все боялись, боялся и учитель: экзаменовалась и его работа!

Отчётливо запомнился экзамен по математике. Алексей Дементьевич читал с доски текст задачи, грозный инспектор беркутом смотрел на класс… Притворясь думающими, дети уткнулись в парты, косясь на отличников, – в надежде… И вдруг – о счастье! – инспектор вышел. Чинный Алексей Дементьевич преобразился, поднялся и быстро зашептал:

– Ребята, решение знаете?

Ребята молчали – он зашептал энергичнее.

– Первый вариант! Вот это и это надо сложить, – и, как дирижёр палочкой, тыкал у доски вытянутыми пальцами на цифры. – Что получится, разделить на три, затем умножить на 20 и все четыре действия сложить. Тоня, поняла?

– Я знала, – прошептала я.

– Сядь с краю, решение положи так, чтобы видела вторая парта, со второй – третья и т. д. Второй вариант! Решать так же, только числа другие. Надя, – обратился он ещё к одной отличнице, – сядешь так, чтобы решение было видно другим! – и, заняв прежнее место за учительским столом, вновь превратился в чинного учителя.

Вошёл инспектор – все склонились над тетрадями, ожидая подсказки и надеясь на списывание. Ничего «не заметив», инспектор начал тихо переговариваться с учителем.

Экзамены сдали все…

Иза экзамены не сдавала. За полтора месяца до окончания школьных занятий она заболела воспалением лёгких и её увезли в районный центр – село Родино. Каждое воскресенье к ней наведывались, и, возвращаясь, плакали:

– Изочка умирает – несчастный ребёнок!..

В очередной раз бабушка Лиза громко и радостно сообщила:

– Всё, Бог услышал мои молитвы! Иза выздоровеет!

– Она почти уже здоровая?

– Нет, она ещё очень плохая, но спросила, что я принесла покушать, впервые поинтересовалась: «Как там Тоня?» и почти всё время лежала с открытыми глазами.

И вот во двор въехал ходок, на котором сидела Иза в синей юбочке и голубой блузочке с маленьким закруглённым отложным воротничком. Я подбежала, и мы крепко обнялись. Мраморное лицо и длинные с каштановым отливом кудри производили впечатление девочки с картинки – она казалась очень красивой. Мама мягко заметила:

– Осторожно, Тоня, у Изы много вшей. Мы будем сейчас её стричь.

– Стричь? Такие красивые волосы?

– Да, красивые, но надо вывести вшей.

– И тебе, Иза, не жалко? Ты согласна стричь волосы?

– Согласна, вши кусаются.

Только теперь я заметила, что она постоянно чесалась. Её остригли под «ёжика», затем щёлоком на два раза вымыли похожую на мальчика голову, вычёсывая корни специальным, очень мелким гребешком. С любопытством разглядывая на земле красивые кудри, я ужаснулась – в них копошились жирные, чёрные жучки. «Грязные», – решила я. Бабушка Лиза поднесла спичку, и волосы, вспыхнув, быстро сгорели. Утром Изу не будили. Когда в обед она проснулась, бабушка присела к ней на кроватку.

– Хорошо спала… – поглаживала и приговаривала она. – Вши, слава Богу, не беспокоили.

– Да, они спать не давали.

– Не будите её. Пусть высыпается, сон лечит, – говорила мама, уходя на работу.

Иза осталась в четвёртом классе на второй год, и в последующие годы у каждой из нас началась своя жизнь – свои воспоминания, свои переживания.

Казалось, она была довольна, что может позволить себе подольше оставаться маленькой, – быстро нашла общий язык с заречными сверстницами, которые резвились, бегали, дурачились, играя в куклы. Меня тянуло к детям постарше.

Начиналась весна 1945-го. Куспром закрыли. Женщины работали теперь в поле и ночевали в бригаде. Мы редко видели маму: отпускали её лишь раз в неделю и только ночью на несколько часов.

Стоял тёплый майский солнечный день. С разрешения няни играли мы во дворе – что-то лепили из глины. С пустыми вёдрами на коромысле вышла из сеней няня и обратила внимание на показавшегося вдали всадника. Он кричал у дома, во дворе которого брали мы из колодца воду.

– Опять что-то случилось, – в раздумье говорит бабушка и, пытаясь угадать, всматривается, козырьком ладошки прикрыв глаза.

– На собрание, видно, зовут, – думает Иза.

– Может, и на собрание, только странно, что Сондрик жеребца своего не пожалел! – удивляется она и отправляется к колодцу.

– На собрание всегда старик разъезжал, – вслед ей сомневаюсь я.

– А этот молодой и босой, – замечает Иза.

– Зато в фуражке! – оборачивается няня.

Поравнявшись с нею, всадник притормаживает и кричит:

– К сельсовету, баба, – на митинг!

Няня на ходу отмахивается: «Ладно!» Поравнявшись с нами, опять кричит:

– Всем на митинг!

– И детям?!

– Всем! Всем! Всем!

– Нам-то зачем?

– Всем велено – и взрослым, и детям!

– Случилось что?

– Идите к сельсовету – узнаете!

– И обязательно?

– Строго обязательно! – кричит он и скачет дальше.

С полными вёдрами на коромыслах возвращается няня.

– Пойдём, бабушка. Он сказал, что всем нужно – и взрослым, и детям.

А вдруг накажут, если не пойдём?

Она нас причёсывает, и мы отправляемся.

– Бабушка, смотри, как принарядились все!..

– Может, праздник какой?

Люди веселятся, образовав большой круг. Две молодые женщины, задорно отплясывая, выговаривают под гармошку частушки. Мы останавливаемся в сторонке.

– Бабушка, ну, пойдём поближе – посмотреть!

– Здесь постоим – нам лучше подальше держаться.

Я вспомнила сабантуй и настаивать не стала. Со своими малышами подходит тётя Марта – мы рады: компания наша увеличилась.

– Не знаешь, Марта, зачем народ собирают?

– Так война ж закончилась!

– Война?! – застывает няня с открытым ртом.

– Ну да, вам что – не сказали?

– Кто-то верхом на жеребце кричал, чтоб на митинг шли, больше ничего.

Мы с Изой прыгаем и хлопаем в ладошки: «Слава Богу! Закончилась, закончилась!»

– Счастье-то какое! Теперь домой, в Мариенталь, поедем! – и няня радостно скрещивает на груди руки.

– Из трудармии мужчины вернутся!.. – мечтательно тянет тётя Марта.

– Чо волынят – начинать пора! – негодуют в толпе.

– Баб з бригады ждуть, – отвечает голос. – За нымы подводы отправылы.

Няня всматривается в даль, откуда должны показаться подводы, задумчиво по-немецки тянет:

– И Элла приехать должна…

В кругу запели, но мы, отверженные, чувствуем себя ущербно, праздника не ощущаем и с завистью наблюдаем за весельем…

– Едут! Едут! – распадается веселящийся круг.

Женщины спрыгивают с телег и попадают в объятия родственников. Выглядывая маму, мы тоже побежали. Сидя спиной к кучеру и глядя вперёд в пол-оборота, мама опирается ладонью о край телеги и тревожно всматривается в толпу. Я издали замечаю её чёрные, ищущие глаза.

– Мама-а! – и мы рванулись навстречу.

Мама – в глазах слёзы – слезает с брички, молча опускается на корточки, обнимает нас, прижимается и надрывно задыхается. Приподнимается, и мы вместе с плачущей тётей Мартой выходим из толпы.

На крылечко выходят трое – председатель сельсовета, Сондрик и представитель из центра. Начинается митинг.

– Ну, не надо, Элла, успокойся, хватит, – просит няня.

На корточках, уткнувшись нам в платьица, она не может остановить слёзное удушье. Не слушая выступающих, мы обнимаем её и тоже тихо, безутешно плачем, понимая, что отца с нами не будет – уже никогда…

– И он бы мог… до этого дня… дожить! – глядя снизу, смогла, наконец, выдавить она сквозь слёзы, и мы, виновато скосив глаза в сторону президиума, заплакали ещё горше. Горе хотелось спрятать, не выставлять напоказ, не давать повода для злословий, но уйти нельзя…

Прошло много лет, но говорить и вспоминать без слёз о Дне Победы я не научилась – боль не притупилась…