– Что вы встали? Проходите!

Я прошла и – застыла:

– Моё письмо? Как оно сюда попало?!

– Ах, куда же я вас посажу? – как бы извиняясь, пропустил он мимо ушей вопрос.

Оглянулась: в углу всё тот же венский стул – на трёх ножках.

– Не будете любезны присесть? Ничего другого нет, – развёл он руками.

– Вы издеваетесь?

– Нисколько, он не упадёт – стена держит, попробуйте! – и, возвращаясь на место. – Садитесь, пожалуйста!

Заискивающий, совершенно другой тон… предложение испытать стул со сломанной ножкой уже не обижало.

– Ну, хорошо. Меня он выдержит. Так почему моё письмо у вас на столе? Я не вам – в Кремль писала!

– Да-а… его вернули… разобраться.

– Оно не попало адресату. Вы его задержали.

– А вы выросли!

– Конечно! Повзрослела, поумнела…

– Да, вы уже не такая наивная девчонка, но всё такая же дерзкая.

– Так почему письмо здесь?

– Видите ли… Если бы каждый писал Сталину, а он отвечал, когда бы он работал?

– Во-первых, не каждый, во-вторых, он должен был знать, что творится в стране, как напрасно обижают людей.

– Думаете, он не знал?

– Об издевательствах над людьми? О том, что их напрасно обижали? Уверена, не знал.

– Ну, кто же над вами издевался, кто обижал?

– Вы.

– Я-я? Помилуйте… И чем же я вас обидел?

– Кричали, будто я преступница!

– Поставьте себя на моё место. Что бы сделали вы, если бы человек не явился?

– Я бы не работала там, где совершается несправедливость.

– И-интересная мысль!.. А если другой работы нет?

– Нашла бы!

– Ну, ладно… Давайте о письме, – и опять вкрадчиво, – ведь вы его не одна писали. Кто вам помогал?

– Мне?.. Помогал?.. Я что – совсем дура? Сама не способна сочинить?

– Я вас не оскорбляю. Напротив, допускаю, что вы сами могли написать. Но… в такие годы… и столько… Много!.. И очень даже глубокие мысли есть. Кто-нибудь ведь вам подсказывал? – заискивая, спросил он.

– А что? Не все мысли глубокие? – издевательски взглянула я на него.

– Нет, вы не так меня поняли. В целом – всё письмо умное. Есть, конечно, наивные места. Но… очень хорошее письмо. Очень! Благородное. Вы о всех страдаете… Никого не называете… Даже моё имя не назвали! Чувствуется, вы – не предатель.

– Ещё бы! Конечно, нет! – гордо выпалила я.

– Это вызывает уважение.

– Спасибо, – вспомнила я урок Марины благодарить за комплимент.

– Вы сегодня совсем не такая, как в прошлый раз – уверенная.

– И вы сегодня совсем не такой.

– И какой же я?

– Не кричите. Разговариваете по-человечески. Даже странно.

– А почему я должен кричать? Я ведь тоже человек!

– Но ведь кричали в прошлый раз!

– И вы кричали.

– Вы довели.

– Ну, хорошо. Не будем об этом. А кто-то всё-таки помогал, наверное? – тихо, доверительно настаивал он.

– Нет, сама писала, – также тихо, доверительно ответила я.

– Честно?

– Да, честное комсомольское.

– Вы комсомолка?

– Да. А что?

– Нет… просто… Странно всё!

– Ничего странного. Все в моём возрасте комсомольцы! Только… – и вспомнила, каким проблематичным было моё вступление в комсомол, как в бюро районного комитета почему-то долго шушукались, как меня защищал учитель, как долго допрашивали, в то время как другие дети вылетали из кабинета, едва успевали прикрыть дверь и, спохватившись, замолчала.

– Что «только»?

– Да так, вспомнила…

– Как вы учитесь?

– Не очень.

– Почему?

– Наверное, неспособная.

– Не может быть! Написать такое письмо даже я бы не смог!

– Письмо как письмо – обычное. Расстроили вы тогда меня очень.

– Ну, простите, Бога ради. Не хотел, – и пытливо, – Простите?

Я молчала.

– Что? Так сильно обидел?

– Очень. Я удивляюсь нашему разговору.

– И вы не хотите прощать? А мне приятно с вами беседовать…

Опять промолчала.

– Вы знаете, какое сегодня число?

– Пятое марта.

– Чем оно памятно?

Я растерялась, но, взглянув на портрет Сталина, вспомнила:

– В этот день умер год назад Сталин.

– Молодец! Помните… Да, уже год, как его нет. Кто бы мог подумать? Какова была ваша реакция на смерть вождя?

– Как и у всех – шоковая.

Хотелось вдруг похвастать, что, несмотря на всеобщее горе, лично для меня этот день оказался счастливым – предотвратил явку в комендатуру, но вовремя сдержалась.

– Вы и сегодня настроены не расписываться?

– Конечно.

– Но вы должны!

– Почему? И за что? Что не убегу? Были бы деньги – убежала!

– Да-а?! Вот вы какая!

– Да, не удержали бы! Я чувствую себя свободной, а Вы хотите, чтобы у меня этого чувства не было! Жаль – денег нет, а то бы доказала, что уехала! И не только в Барнаул – в Москву даже.

– А как же без паспорта?

– И паспорт оформила бы.

– Но ведь разрешение на паспорт даём мы!

– Да? Значит, вы бы дали!

– А если бы не дали?

– Значит, опять пришлось бы писать – жаловаться на несправедливость. Он засмеялся:

– Вы так уверены в своей правоте!?

– Конечно.

– Это похвально.

Это окончательно растопило мою насторожённость. Комендант уже нравился… воспринимался обычным человеком… я почти любила его: «Чувствует, что права».

– Извините, пора уроки делать – контрольная завтра.

– Конечно, я понимаю. Учитесь, стране нужны грамотные люди. Всеобщая безграмотность ещё не ликвидирована. Было приятно поближе познакомиться!

– Спасибо, – повторила я урок Марины, – до свидания!

Я поднялась с искалеченного стула – он вышел из-за двухтумбового стола.

– До свидания. Знаешь, давай договоримся: я больше не буду тебя вызывать, но сегодня, раз ты здесь, распишись, – перешёл он вдруг на «ты».

– Честно, не будете?

– Честно, честное военное, – и улыбнулся.

– Хорошо, так и быть. Но не вызывайте – бесполезно, не явлюсь.

– Не вызову.

Как добрый хозяин, он проводил меня до двери:

– Счастливо, успехов тебе в учёбе!

Шагая по аллее центральной улицы, я размышляла о людях, их натуре, жалела коменданта: «Видимо, и сам работе не рад. Заставляют быть таким», – каким, так и не домыслила.

Эрика Георгиевна выслушала, посмеиваясь:

– Так и сказал? Не ругал? Надо же! Ничего не понимаю! В последний раз долго о тебе расспрашивал, – проговорилась она.

– Почему промолчали и не предупредили?

– Да ничего особенного – рассказала, как учишься, как ведёшь себя.

Так закончились мои уничижительные хождения в комендатуру. Осенью 1956 года вышел просуществовавший долгих пятнадцать лет указ об отмене спецучёта. Немцы радовались:

– Бог услышал нас! Защитил!

– Дети смогут учиться теперь в высших учебных заведениях!

– Они свободны!

Как-то вне школы встретилась Амалия Петровна.

– Знаешь, Тоня, не исключено, что письма помогли. Твоё было первым, потому и резонанс был сильным, но позже писали ещё Кун Ваня, Шеерманн Эйвальд. Только вы были разобщены, но это, к счастью, и выручило. Они поняли, что никакой подпольной организации нет и не было, что пишут дети, которые не понимают ситуации.

– О какой организации вы говорите?

– Они ведь считали, что вами руководит подпольная организация! Всех допрашивали. И меня тоже, потому и знаю.

– Вот оно что! Неужто такое можно было предположить?..

– Они предположили…

«Едем мы, друзья, в дальние края…», «Здравствуй, земля целинная, здравствуй, простор широкий…» Мелодии песен манят, зовут в романтические дали. Мы не думали, что этими романтическими далями станут наши степи.

1954 год. По центральной улице районного центра едут грузовые машины, до отказа заполненные людьми, по преимуществу мужчинами. По селу разносится живое, мужское, слаженное пение. Люди останавливаются, улыбаются, машут вслед. Машины выруливают к клубу, и уже оттуда чуть поглуше доносятся звуки гармони, песни, смех.