– Ну да, предателей и среди русских хватало! – поддержала бабушка.

– Конечно! А перед высылкой шо учинили – знайте?

– Пап, завтра рано вставать… Давайте разговоры закончим – спать пора!

– Я отдохнул, выспался. В бригаде привык помалу спать, высплюсь! – не понял отец намёка.

– Ты, Тоня, не волнуйся, мы никому докладывать не побежим. Рассказывайте! – обратилась бабушка к отцу. – И что же учинили?

– Переодели в немецку форму НКВД-шников и высадили недалёко от села, как немецкий десант. Люди увидали парашютистов и ахнули – немцы ж, фашисты! А их тьма-тьмушша! Испугались, шо село захватят, вооружились, кто чем мог, и разбили десант! Не думали, шо их провоцируют, специально подставляют! А как победе радовались! – и замолчал. – Их всех потом расстреляли. Ни в чём не повинные люди полегли. За что?

– Пап, ты, наверное, придумываешь?

– Я-я? Придумываю? Это не один я видел! Там такой бой шёл!

– Я об этом впервые слышу, – заметила хозяйка.

– Так разве об этом станут писать? Об этом вы нигде не прочитаете! Но это чиста правда. Почти всех, кто участвовал в уничтожении десанта, объявили «врагами народа» и расстреляли. Чуть позже расформировали республику и объявили весь народ диверсантами и провокаторами. А это неправда!

– Неужто так и было?

– Гм… Можете не верить. Как хотите, но… так было.

– А где тебя ранило? – полюбопытствовала я.

– Под Курском, раненого командира из боя выносил. Пуля навылет прошла, чуть ниже лопатки, слева. Ещё немного – и сердце б задело. В рубашке родился, но само интересно в госпитале потом произошло.

– И что же произошло? – бабушке не терпелось.

– Могу рассказать, ежли хотите.

– Пап, ты наговоришь сегодня на свою голову!..

– Не бойся! – успокоила старушка. – Пусть расскажет.

И папа Лео рассказал.

– Привезли меня с командиром в госпиталь. Лежу. В палате нас четверо: выздоравливаюшший пехотинец на костылях, лётчик с перебинтованной головой (он всё бредил), молоденький солдатик без сознания и я. Пехотинец за всеми ухаживал – то воды поднесёт, то сестру позовёт, то одеяло поправит. Лётчик пришёл в себя и поинтересовался, с кем лежит. Узнал, шо я немец, и начал задираться, а однажды схватил у кровати костыль и в меня запустил. Руку ушиб.

– Не дай Бог поправлюсь, – кричал, – не жить тебе, гадина! Все одно убью!

– Да ён наш! Командира спасал, яго и ранило, – зашишшал меня пехотинец.

– Из-за них, гадов, здоровья лишился, а теперь – с ним, мразью, в одной палате!..

– Я поправлялся. Просился в другу палату – мест не находили. Лётчик донимал и всё грозился убить. Было похоже, шо он не шутит. Наведались к нему как-то однополчане и оставили нож. С того дня лишился я сна. Засыпал днём – безопаснее было. Лётчик на поправку шёл, иногда даже медленно поднимался с постели. Недели через две я не выдержал и уснул ночью. Проснулся от крика – спросонья понять ничо не могу. Пехотинец кричал и звал на помощь. Думал, шо дерутся, а когда дошло, оказалось, – меня спасают. Пехотинец у лётчика нож пытался выбить. Как только сёстры вбежали, лётчик и пырнул его.

– Как?.. В кого?..

– В подушку.

– А ты?

– Увернулся в последню секунду.

– Господи, страсти-то, страсти! – прошептала бабушка и незаметно перекрестилась, косясь на безбожную дочь, что отошла к помойному ведру.

– И тебя оставили в палате?!

– Нет, в другу перевели.

– Ас лётчиком что?..

– Не знаю, больше я его не видал, а вот с пехотинцем на костылях, шо жизнь мне спас, очень хотелось бы встренуться.

– И дальше что было?

– Когда выписали, в часть не пустили – в трудармию отправили. Так и оказался я на севере. Работал на заводах, стройках, шахтах. Особо тяжко было под Котласом. Минус сорок-пятьдесят, а мы сутками на морозе бараки строили.

– Пап, ты оговорился. Целыми днями на морозе!

– Не оговорился, не днями – сутками!

– Ночевали же где-то!

– На морозе и ночевали! Больше негде было – кругом лес да снег!

– Как можно на морозе ночевать?

– А вот – ночевали…

– Так ведь замёрзнуть можно! – бабушка тоже сомневалась.

– И замерзали. Штабелями хоронили…

– Расскажи!..

– Сносили для огромного костра больши ветки, каждый сооружал себе вокруг шо-то вроде постели. Я не ленился… хвороста подыскивал поболе и помельче… шоб мягче и тепле было. Когда давалась вечером команда: «На ночлег!», разводили костёр. Часть тела, шо была ближе к костру, грелась, друга – мёрзла. Через кажны пятнадцать-двадцать минут людей будили, заставляли менять положение. Все, кто лежал к костру головой, ложились к нему ногами, и наоборот.

– И все переворачивались?

– Все, кто оставался жив. Кто не переворачивался, тому помогали, еж-ли в том нужда была. К утру половины не дошшитывали… Иногда токо треть оставалась.

– А кто вас будил?

– Надсмотрщики. Они и огонь поддерживали, и за временем следили.

– Им ведь тоже тяжело было!

– А как же! И им, и командирам. Все на морозе спали! У всех одинаковы условия были – невыносимы…

– Если так много народу замерзало, рабочих рук становилось ведь всё меньше. Кто ж достраивал?

– Каждый день подвозили всё новы партии…

– Да-а! Как, оказывается, дёшево стоит человеческая жизнь – самое ценное на земле! – задумчиво произнесла хозяйка.

– Ну, давайте укладываться, поздно уже! – предложила бабушка.

Я залезла на тёплую печь, папа Лео лёг на мою постель и быстро уснул. Я ворочалась… не спала… В рассказы отца и верилось, и не верилось. Конечно, придумывать было ему незачем, но… «Почему в гуманной стране так жестоко обращались с людьми? Хоть бы палатки дали!» Воображала, как уставали люди, работая на морозе весь световой день, как мечтали об отдыхе, как уходили «на ночлег», чтобы лечь и больше не встать. А каждого дома ждали мать с отцом, возможно, любимая жена и дети. Представляла родного отца, его гибель и плакала. Уснув далеко за полночь, не слышала, когда утром, по морозу, папа Лео вышел из дому. Меня с трудом добудились. В школе я была рассеянной и плохо слушала учителей.

Вечером бабушка улыбнулась:

– Любит у тебя отец поговорить.

– Да-а… Любит. Молчал бы лучше.

– Почему? Он многое видел, многое пережил – поделиться хочет.

– Но ему не все верят, думают – придумывает.

– Может, оттого что немец?

– Наверное… Однажды прибежал с работы весь красный и попросил маму найти его свидетельство о рождении. Она удивилась. На работе, оказывается, спор с мужиками разгорелся, чуть до драки не дошло. Папа доказывал, что до войны существовала Автономная Республика Немцев Поволжья, а мужики издевались, что её не было. Подняли его на смех – придумывает, мол. После обеденного перерыва отнёс им своё свидетельство о рождении. Они крутили-вертели его: «Смотри-ка – не врёт!» – «А мы думали, выдумывает». – «Мужики, ведь правду говорит!»

Домой явился торжествующий: «Доказал! Поверили!» Рассказывал, как они реагировали: «Мы, мол, в школе этого не изучали. Гм, школа – одно, а жизнь – друго!»

– О многих фактах, и правда, замалчивают, вот и не верят ему. Почему бы в учебниках не написать, что до войны была немецкая автономия? Ведь была же! – защищала его бабушка.

– Я тоже сомневалась в правдивости его россказней, но история с автономией поколебала. Теперь прислушиваюсь. Плохо, что он спорит. Молчал бы и не доказывал! Не верят – и не надо! Тем более, если издеваются и относятся, как к дурачку!

– Он нам понравился. Бесхитростный – матери повезло.

В комендатуру не вызывали, и я решила, что обо мне забыли или письмо сработало в позитив. Острая реакция на каждое пятое число проходила, а вместе с нею и головная боль. Позже, когда после какого-либо очередного стресса возобновлялась боль, воспринимала её эхом взрыва эмоций в комендатуре.

Когда в конце апреля после весенней распутицы приехала в совхоз, дома царствовала какая-то грустная, непривычная тишина – не было видно бабушки Зины.