Я вызвал помощника, приказал сворачивать работу миссии. Пусть справляются сами, если добра не понимают. Вскочил на коня и помчался в столицу. Злость раздирала меня: «Ну, Королёк, ну, гад ползучий, решил одним выстрелом двух зайцев убить: меня подраззорить и Эвелину, свидетельницу твоей трусости, уничтожить? Посмотрим ещё кто кого!»
Приехал в столицу, в Кабинете Министров узнал, что вслед за нашей миссией Король направил королю Конлайну письмо, где просил задержать нас подольше. Ещё мне говорили, что много раз пытались оповестить меня, но гонцов перехватывали либо у границы, либо во дворце Конлайна. Вот скотина! Не прощу.
Поскакал в гарнизон, поднял отряд по тревоге, мы сели на коней и помчались в сторону моего замка. Скакали быстро, но на ночь пришлось остановиться, чтобы дать отдохнуть лошадям. Разбили лагерь, поставили караулы, приготовили какую-то еду. Я сидел у костра, хотелось бежать, что-то делать, а тут приходилось сидеть. Ко мне подсел вой. Я удивился: вот это фамильярность! ко мне князья так просто не подсаживаются — но смолчал. «Не изводите себя, Командор, — сказал он — нужно отдохнуть, тяжелый день завтра будет. Мы ведь тоже все переживаем. У нас Эвелину все любят и уже давно, как только она появилась во дворце. Стоишь, бывало, на посту, все проходят, никто не замечает, словно каменный истукан тут, а Элиночка подбежит, остановится, головкой кивнёт: «Здравствуйте, Ник! Здравствуйте, Мак! Хорошего вам дня!» — и побежит дальше, а нас словно солнышком осветило. Мы её так и зовем — Солнышко. В эпидемию все, кто заболел, стремились во дворцовый госпиталь попасть, знали — Солнышко вылечит. Вы же знаете, что у них умерших было намного меньше, чем в других госпиталях. А почему? Потому что Солнышко там светило в самые темные дни. Войдет в палату, строго скажет: «Сегодня я запрещаю вам умирать!» Действительно, тяжелые больные крепились: «Эвелина запретила умирать» — и выживали! Но иногда подойдет к больному, уже с ног до головы покрытому коростой, сядет рядом: «Бобин, я разрешаю тебе умереть. Не бойся. Там тебе лучше будет» — и человек со спокойной душой умирает, а она ему и глаза закроет. Никакой работы не чуралась. Я там тоже лежал. Вот подходит она ко мне: «Ник, я тебя оботру». Мне неловко, что такого мужика девчонка обтирать будет. Она говорит: «Стесняться будешь, когда на «нежданчике» Командор тебя за грязные сапоги позорить станет». Все смеются, все Ваши «нежданчики» знают и тебе легче. Так что завтра за наше Солнышко, за нашу Эвелиночку мы будем биться не на жизнь, а на смерть. Отдыхайте пока». И ушёл. Я снова поразился, как любят её простые люди, что готовы жизнь отдать за неё. Удалось поспать несколько часов.
Утром поднялись рано. Снова бешенная скачка и сразу с хода в бой. Враги уже ворвались в ворота. Мы влетели во двор на их плечах. Я отчаянно рубил мечом направо и налево. Это был не азарт боя, а именно отчаянье. Я рубил и добивал упавших, чего никогда в жизни не делал. Бой кончился быстро. Я искал Эвелину и нашел её возле стены. Вокруг неё были раненые, видно она здесь делала перевязки. Она была без сознания и истекала кровью. Я поднял её, шапка свалилась и я увидел большую седую прядь на её черных волосах. Бедная моя девочка!!
Я отнес её в её комнату, положил на кровать, разрезал платье, осмотрел рану. Вроде бы она не велика, но нужно срочно везти в столицу. Как смог сделал перевязку. Я никому не мог позволить к ней прикоснуться: ни жене Управляющего, ни травнице, ни местному лекарю. Приказал заложить карету, собрал все пузырьки с мазями, которые были в её сумке и на столе. Я даже не заметил, что ранен сам и кровь уже пропитала рукав. «На черном кровь не так видна» — вспомнилось мне. Меня перевязали, но я сам поднял её на руки, отнес в карету и уложил на колени. Мы ехали так всю дорогу, иногда я давал ей пить, пил сам, иногда дремал. Она была без сознания, слезы текли из глаз и она всё время повторяла: «Простите меня. Вас убили из-за меня. Простите…»
Доехали мы быстро. На почтовых станциях знали мои черные кареты, поэтому лошадей меняли быстро. Во дворце принёс её в свою спальню, уложил на кровать. Приказал устроить её комнату рядом с моими покоями в комнате, где мы обычно собирались с командирами и обсуждали наши военные дела. Большой стол, на котором раскладывали карты и схемы, сдвинули в угол, поставили кровать и стол. Был доктор, осмотрел, сказал, что рана чистая и опасности нет, посмотрел на банки с мазями, одобрительно хмыкнул и показал, какие надо использовать. Вызвал лучшую сиделку, которую приметил во время эпидемии. Она пришла и заняла свой пост.
Эвелина очнулась на следующий день. Когда я пришёл и увидел её маленькую, хрупкую, с седой прядью над лбом, распахнутыми глазами, в которых была ПУСТОТА и только слёзы двумя дорожками катились по щекам, у меня защемило сердце и захотелось плакать. Только, вот беда, плакать я давно разучился. Так она пролежала несколько дней. Лежала и плакала. Я приходил, держал её за руку, менял подушку, она молчала.
Наконец она смогла говорить и спросила, где она и что с ней. Я ответил. Потом спросила, почему у меня рука на перевязи, ответил, что у меня легкая рана. Но чувствую — болит сильно. Хотя когда я носил Эвелину на руках, боль не чувствовал совсем. Она спросила, сколько погибло, я ответил, что наших немного. Действительно, погибло всего несколько человек из гарнизона замка, было десятка два раненных, в столичном гарнизоне — только раненные. Войско же Джафара понесло значительные потери. Много погибло, упав в ров при штурме стен и ворот замка.
Я заметил, что ров был наново почищен и доверху заполнен водой. Значит, защитники знали заранее о нападении. Выбраться из рва по прямым стенам и в доспехах невозможно. То, что при штурме крепости или замка гибнет много нападающих, — обычное дело, так бывает всегда. Когда они ворвались во двор, налетели мы. Замковые вои дрались «по правилам», столичные же бились зверски. Они убивали и, что совершенно недопустимо, добивали раненых. По правилам, которые мы отрабатываем на учениях, главное — вывести противника из боя ранив, оглушив или нанеся иную травму. Раненные отходили в сторону и их никто не трогал. Мои же вои словно с цепи сорвались. Я видел во дворе горы трупов в серой форме королевства Джафара. Нужно будет устроить разборку, или не нужно? Не буду. Сам такой.
Однажды день застал её в кресле. Она что-то писала в красной тетрадке с цветочками. Я видел эту тетрадку в сундучке, который привезли с вещами Эвелины. Сундучок такой, какие делают в моих деревнях. В нем были рисунки и эта тетрадь. Рисунки я посмотрел. На одних листах — рисунки растений, что-то вроде гербария, только нарисованного, сбоку что-то написано, на других — шаржи на короля (очень похож), портреты людей из дворца, деревенские, люди из замка. Своего портрета или шаржа я не увидел, обидно. Много пейзажей, выполненных карандашами и красками. Особенно часто изображен вид сверху на деревню, поля, дорогу, лес. Я знаю, где она рисовала — это северо-восточная башня. В сундучке лежала коробочка с украшениями, которые я подарил её на бал. На душе стало тепло — бережет, как обещала. Тетрадь я тоже видел, но не открывал. Я понял, что это дневник, а у каждого человека есть или должно быть личное пространство, куда посторонним хода нет. При моём появлении она захлопнула тетрадь и сунула её в стол.
Я приходил к ней каждый день. Она или сидела в кресле, или лежала. Говорила мало и неохотно. Выпал снег. Кругом стало светло и чисто. Приказал поставить кресло в саду. На руках вынес Эвелину, усадил в кресло, укутал тёплым пледом. Она была безразлична — не благодарила, но и не противилась. Заметил в кустах группу дворцовой прислуги. Подойти они при мне не решались. Я понял, что мешаю, ушёл в свой кабинет, стал наблюдать из-за занавеси. Около неё стояла, размахивала руками, трогала её волосы и что-то возмущенно говорила её служанка, кажется, её зовут Тая. Другие тоже что-то говорили, улыбались, старались потрогать её. Вот и Эвелина зашевелилась, заулыбалась. Какой же я дурак! Нужно было давно их позвать. Болван, гордец самонадеянный!
