Сдав лыка не вяжущую свидетельницу на руки совершенно ошарашенной невестке и подбросив до дома Лизочку, Калачов и Захаров остались в машине вдвоем. Шофер давно отпросился и слинял домой. Калачов помялся и заявил напрямик:

— Слышь, Юрка, надо Кузина прям завтра брать и колоть, пока не опомнился.

Захаров повернулся к участковому и покрутил пальцем у виска.

— С какой это стати так сразу брать Кузина? Теперь ведь не 37 год на дворе!

— А с такой вот стати! Ты только, Юр, руками не махай, а крепче за руль держись. И не спи. И скорость сбавь. Куда нам торопиться-то? На тот свет поспеем, а в случае задержки клиенты подмогнут по дружбе! — Калачов хохотнул. — Суди сам. Кузина видели соседи уходящим с большой сумкой, тяжелой, между прочим! А у антиквара со стола исчезли большие альбомы, какие-то предметы и запас старых газет из прихожей. Наверняка Кузин в своих бизнес-махинациях запутался и решил поправить дела: богатенького дядюшку пришил и вещички перекупщикам потянул, в старые газеты завернув. Ты верь моему оперативному опыту! Хватай его скорей, а то уйдет, ищи-свищи его потом-то.

Захаров сонно покосился на участкового и длинно зевнул.

— Да куда он, на х…, денется?! Возьмем…

— Эй, Юр, за руль крепче держись, на дорогу смотри и не спи. Куда, на х…, несешься?! Я же говорю: на тот свет всегда поспеем.

Калачов пошарил по карманам в поисках сигарет, нашел пустую пачку из-под «Явы», раздраженно скомкал ее и выбросил в приоткрытое окно, с силой потер ладонями лицо. Юрий устало сказал:

— Ладно, Антоныч, завтра этим козлом займемся. А сейчас по домам. Спать.

-

Захаров намочил водой из графина носовой платок и приложил ко лбу. Его с утра мучила жестокая головная боль — следствие то ли хронического недосыпа и переутомления, то ли второй день продолжающегося скандала в семье. Юрий глотал горстями болеутоляющие таблетки, но они помогали в лучшем случае на полчаса, а потом боль вновь вгрызалась в лоб с удручающим упорством.

Светка с любимым отпрыском наехали на Юру со страшной силой, и все требовали, требовали, требовали: то денег, то его постоянного присутствия в доме, то чтобы не мешал, то духовной близости, то еще чего-то непонятного. Светка то топала ногами и била посуду, то рыдала и грозилась уехать к родителям в родную Тьмутаракановку. Похоже, жена сама не знала, чего хотела от Захарова.

К деньгам, нарядам, и прочему в этом духе Светка всегда была достаточно равнодушна. Что касается недостатка внимания к семье, то Захаров обычно чувствовал себя дома чуть ли не лишним: у Светы была ее любимая работа на местном канале телевидения, вечерами и по выходным в доме толклись толпы подружек, вечно она бегала на какие-то дни рождения, встречи, посиделки и кружкИ.

Захарову на этих сборищах было нестерпимо скучно. Да, ради Светки он сходил туда пару раз и закаялся: все болтовня о тряпках, сериалах да сплетни о незнакомых ему приятельницах. Да еще Светкины подружки все как одна на него вешались. Впрочем, они так вешались на всех попадающих в поле зрения мужиков. Но Светка этого понимать не хотела и всякий раз устраивала Юрию дикие скандалы.

Отпрыск Ванька раньше тоже, как будто, в обществе родителей не нуждался, наоборот, все норовил улизнуть во двор, в компанию разновозрастных, в меру распущенных пацанов и девиц. А в последние дни, как назло, со своей тусовкой завязал, ныл и требовал внимания и общения.

Да еще, вдобавок ко всем неприятностям, в те короткие часы, что удавалось урвать для сна, Захарова одолевали кошмары. Они не запоминались, оставляя после себя только ощущение ужаса и холодный пот, но заставляли подпрыгивать на кровати чуть не до потолка по несколько раз за ночь.

«Светку в санаторий надо, в нервный, на месяц, психику подлечить, Ваньку — в трудовой лагерь, хватит ему дурью маяться; дела закрою, выдеру у Носорога отпуск и отосплюсь», — решил Захаров. Он с отвращением посмотрел на сидевшего перед ним здоровенного парня, восемнадцати лет, несудимого, с туповатым выражением лица, небольшими, прозрачными голубыми глазками, со светло-русыми волосами, остриженными почти наголо по современной молодежной моде, с накачанной мускулатурой, в черной майке с клыкастым черепом. Такую, что ли, Ванька жаждет?.. На предплечье — татуировка, какой-то вроде кактус и орнамент, называемый татуировщиками «кельтским»…

Захаров поймал себя на том, что машинально составляет словесный портрет парня, в коем сейчас никакой нужды не было, еще больше разозлился, тряхнул головой и забарабанил пальцами по столу.

— Ну что, Кузин, будешь сознаваться?

Парень набычился.

— В чем сознаваться-то?

— Ну, как в чем? Совсем глупый? Под олигофрена косить собрался?

— Под кого это косить? Ничего я косить не собираюсь! Ничего не делал, шел домой, тут подбежали, хватают, руки выкручивают, головой об тачку приложили, фингал вот, смотри… Я еще найду на вас управу! В суд на вас подам, вот! И, это, как его, согласен говорить только в присутствии моего адвоката… Не в чем мне сознаваться!

Захаров устало вздохнул.

— Как не в чем?! А в убийстве и ограблении гражданина Шаповала Владлена Семеновича, дядьки твоего родного, между прочим?!

Кузин выпучил глаза.

— Ты чего, начальник, совсем офигел?! Не убивал я дядьку! Ну, да, я видел, что помер он, так это от сердца, сердце у него больное, этот, как его, инфаркт, между прочим, был два года тому… Я и врача вызвал…

— У потерпевшего Шаповала на затылке гематома, причина смерти — удар по голове.

Парень побагровел.

— Не знаю я ничего, в натуре, не бил дядю! А гема… это самое, это чего, фингал, что ли? Не было у него никакого фингала! Сердце у него, говорю!

— А чего ушел, врача и участкового не дождавшись? И вещи уволок?

— Так дела у меня были, срочные. Я и двери оставил открытыми, чтоб милиция могла войти без проблем. Дядьке-то что, все равно уж… А вещи эти — так деньги были нужны, срочно. Дядька все равно сказал, что все добро свое мне завещал.

— Ага, а ты, как узнал про завещание, так любимого дядюшку по затылку и огрел…

Кузин вскинулся со стула и заорал в лицо Захарову:

— Да говорю, не убивал я…!!!

Захаров хлопнул ладонью по столу.

— Сядь, остынь, а то счас конвой вызову, они тебя живо утихомирят, нашел, где пасть-то разевать! А ну, сидеть, кому сказано!

Кузин плюхнулся на место и с ненавистью посмотрел на Захарова. Захаров в который раз потер невыносимо нывший висок и сказал устало:

— Ладно. С этим потом. Теперь еще… Вещи перечисли, какие взял, откуда они у дяди, кому продал…

Парень уставился, моргая, в окно, и молчал.

— Ну, чего язык в ж… засунул?! Рассказывай про вещи!

Кузин вздохнул, шмыгнул носом и нехотя пробурчал:

— Ну, какие вещи, я не очень смотрел, настрой был не тот. Книжки какие-то большие, с картинками цветными, шесть штук, не помню, как называются. Их я в «Букинист» отнес, по сто рублей дали за каждую, значит, всего шестьсот.

Подозреваемый вновь уставился в окно. Захаров покрутил в пальцах ручку.

— Это все?

— Фигурки фарфоровые, их никто не взял, потому как все хоть чуть, да надбитые, я их назад принес. Хотел выкинуть, но все ж память о дядьке, он их так обожал, прям каждый день облизывал, потому оставил…

— Еще что?

— Ложки серебряные и самовар маленький такой, тож серебряный, в комиссионный взяли, деньги — как продадут. Эти все вещи у дяди были давно, не знаю, откуда взялись.

— Еще что? Давай сам рассказывай! Что я из тебя каждое слово клещами тяну?!

— Еще бокал был серебряный, его тоже никуда не взяли, потому — старый и поцарапанный весь, но я его в скупку не понес, потому как за смешные деньги. Я его приятелю подарил: все ж таки серебряный. Этот вот бокал дяде на днях принесли Ванька Сыч, то есть Сычов, и Жорик. Вот не знаю я Жориковой фамилии, а погоняло его — Хряк, понятно, потому, что жирный очень.

Захаров насторожился. Иван Сычов и Георгий Зимних — давешние покойники, найденные на квартире, убийцы Силина. Он перестал черкать каракули на полях протокола допроса и спросил: