Но со вторым мужем Верка совсем недолго прожила, меньше года. Творческие натуры всегда самовыражаются, и, что характерно, за счет других. Так и Веркин художник: кто, мол, виноват, что он, такой весь из себя гениальный, на фабрике плакаты малюет, а бессмертное творение незаконченное дома на мольберте стоит, тряпочкой укрытое, и под толстым слоем пыли?! Понятное дело, жена, которая не понимает, не уважает, и условий должных не создает. Да еще пляшет постоянно в своем коллективе самодеятельном, вместо того, чтобы творческому мужу готовить завтраки, обеды, полдники и ужины из трех блюд с десертом, поскольку творчество, оно энергии требует! Да еще пасынок тут, ходит по комнате взад-вперед, отвлекает, понимаете ли, сосредоточиться не дает, и отдохнуть просто невозможно.
Ссорились они, ссорились, да и развелись, в конце концов. Художник отказался из квартиры съезжать: родительская квартира хоть и трехкомнатная, но «хрущевка», и в ней папа, мама, бабушка, да брат и сестра с семьями, в общем, та еще воронья слободка, места для творчества все равно нет. В общем, и художник на фабрике в очередь на жилье встал. А строить жилье фабрика почти перестала.
Верка в месткоме путевку за полцены выпросила, от переживаний лечиться, в Сухуми, и из Сухуми привезла нового мужа, абхазца Гогию Гулуа.
Многие считают всех кавказцев богатыми, но это далеко не так. Гогия был бедным. В Абхазии зажиточно жили те, у кого в горах были плантации чая и мандаринов. Остальные перебивались тем, что в летние месяцы сдавали отдыхающим свои домишки, сколоченные чуть ли не из ящиков, а сами на это время переселялись в сараи и курятники. Но семья Гогии была большая, родни и детей в доме полно, поэтому сдавать они могли только одну маленькую конурку. Да и жили они не у самого моря, а повыше в гору, куда избалованные и непривычные к горам курортники вскарабкивались с трудом. Так что бывали сезоны, когда конурка-кормилица пустовала. Поэтому Гогия с огромным удовольствием переехал к жене в Н, прописался в ее квартиру и пошел работать на швейную фабрику разнорабочим.
Прожили они так какое-то недолгое время, но потом Верка с Гогией тоже ссориться стала. Во-первых, Гогия потребовал, чтоб Верка немедля рожала ему сына, а то без сына как же?! Кто Гогину фамилию унаследует? Кроме того, Гогия привык, чтобы женщины мужчинам были покорны. Абхазы, конечно, не азербайджанцы, христиане все-таки, но обычаи их все равно не наши, чужие, непривычные. А уж чтобы творческую натуру жены лелеять, тут уж совсем извините-подвиньтесь. Сначала мужа ублажи по всем статьям, а уж потом делай, что хочешь. В известных пределах, конечно. Если силы и время останутся. Верка взвыла.
Повыла-повыла, с Гогией то ссорилась, то мирилась, все его уговаривала, но Гогия мужчина-кремень: все только как он сказал, и никак иначе. Развелись. Но Гогия в Абхазию свою и не подумал возвращаться, что ему там делать? Трое мужиков в большой комнате поселились, Верка с ребенком в маленькой. А тут нагрянула перестройка, зарплату не платят, работы нет, фабрика, считай, закрылась. Почти всех работников отправили за свой счет в отпуска. Жить как-то надо, Андрей с Гогией, скооперировавшись, начали челночить, художник малевал всяких котяток-щеночков. Его картинки брали с удовольствием, мог бы подняться, если б не лень махровая. Одних котяток в лукошке по полгода писал, все вдохновения дожидался. Верка в ресторане с народными танцами и частушками выступала, из наряда — только коса накладная да кокошник с сапожками, да три лоскутка с русской вышивкой, благо, фигура сохранилась, как у молоденькой. Валерик подрос, сначала отцу и Гогии помогал челночить, потом сам стал мелким бизнесом промышлять.
Самое смешное то, что бывшие мужья Верки между собой отлично ладили и замечательно относились к Валерику.
А Верка, если уж так бабе мужика надо, нет, чтобы через свои народные танцы в ресторане с иностранцем каким раззнакомиться, или хоть побогаче кого взять, так нет же, — связалась с командировочным из Норильска. В Норильске жить почитай что невозможно: по полгода ночь, лето — недели две всего, есть нечего. Строительство какой-то умник распорядился по итальянской технологии вести, в таких домах температура даже летом выше плюс десяти по Цельсию не поднимается. Уж лучше в ярангах жить, чем в таких домах, яранги хоть народными традициями к местному климату приспособлены. Люди ради северных прибавок к зарплате работали да ради вредности, из-за которой на пять лет раньше можно было на пенсию выйти. Но во время перестройки власти начали делить завод. Зарплаты, не говоря уж о северных коэффициентах, не стало. Деваться людям некуда: квартиры в Норильске никому не нужны, нельзя их ни продать, ни сменять. Те, кто имел где-нибудь родственников, — бросили все нажитое и уехали, остальные…
Вот такого вот мужика Верка себе нашла, и замуж за него, и в свою квартиру на половину кровати — прописывать. Но тут три ее бывших мужа и Валерик встали грудью — ни за что! И не разрешили прописывать. В общем, бедный мужик уехал обратно в свой Норильск, а Верка легла в неврологический кризисный центр.
Такая вот любовная история, ну прям как бразильский сериал.
Участковый Калачов, торопливо строча в бланке допроса, всхрапнул, достал платок, вытер лицо и проговорил сдавленным голосом:
— Так все же, гражданка, какие отношения были у гражданина Шаповала с его племянником гражданином Валерием Кузиным?
— Какие отношения? Хорошие отношения! Я же вам говорю, у Владлена Семеновича своей семьи и детей нет, так уж сложилось у него неудачно. К Верке он очень привязан, и Валерика любит.
Тут хлопнула дверь спальни потерпевшего, раздался топот и громкие голоса санитаров, несущих носилки. Как ни старался Захаров загородить дверь, шустрая Анна Алексеевна споро вскочила с табуретки, притрусила к двери, оттеснила Юрия могучим плечом и высунулась в коридор как раз в тот момент, когда санитары, разворачиваясь в не слишком широкой прихожей, застряли как раз напротив кухонной двери. В результате их попыток протащить носилки через узкое место простыня, закрывавшее тело, частично сползла, и любопытная домработница, упершись взглядом прямо в мертвое лицо Владлена Семеновича, сначала дико завопила, а потом тихо сползла на пол, перегородив проход уже окончательно. Захаров страдальчески сморщился и, в ответ на крепкое народное слово Калачова, только развел руками.
Далее Калачов, Захаров и подбежавшая Лизочка отволокли женщину на диван в кабинете, опрыскали водой и дали понюхать нашатырь. Лучше бы они этого не делали: очнувшись, Анна Алексеевна тут же снова дико завыла и зарыдала. Как и опасался Захаров, нормальная беседа была закончена. Пожалуй, оставалось лишь выпроводить всех и опечатать квартиру, а расследование продолжить уже завтра. Но что совершенно необходимо было сделать сегодня — это установить, пропало ли что-нибудь в квартире антиквара. Хорошо бы еще выяснить, где Валерик. Домработница продолжала надрывно и с удовольствием вопить. Юрий умоляюще посмотрел на Лизочку, та со вздохом кивнула, достала из своего саквояжика одноразовый шприц, сильно початую упаковку ампул и споро сделала домработнице укол, шепнув:
— Давай, побыстрее задавай свои вопросы, скоро она вырубится. Извини, нет у меня с собой другого транка. Адрес ее узнайте, домой придется за государственный счет везти.
Домработница слегка расслабилась, и вопить перестала, но ее движения и речь сразу стали несколько заторможенными. Захаров подозвал скучающих понятых — пожилую супружескую пару, живущую этажом ниже, и скорее повел всех по квартире. Выяснилось, что, вроде, все цело, по крайней мере, на первый взгляд. Лишь стол антиквара был подозрительно пуст. Как помнила Анна Алексеевна, на столе всегда лежали красочные альбомы, и еще Владлен Семенович обычно держал на столе недавно приобретенные или особенно интересующие его в данный момент вещи.
Следственная бригада опечатала квартиру и загрузилась в машину. Клюющую носом Анну Алексеевну под локотки свели по лестнице и тоже запихнули в машину. Она негромко похрапывала, но каждые пару минут подхватывалась и принималась слабо сопротивляться, сетуя, что вот, на такси и денег-то нет, и она не какая-то барыня, чтоб в такси разъезжать.
