Шум он услышал еще в начале длинной улицы, где всего полтора десятка лет назад снесли несколько деревянных кварталов и даже три старинных каменных купеческих дома. Бывшая уютная Ямская стала ущельем, ветреным и промозглым в любую погоду. Ни одного исторического здания не осталось. Так, что там такое? Почему так громко? Сколько же там народу?

Через несколько минут Якименко вышел на небольшую площадь перед редакцией и обомлел. Людей было так много, что сравнить можно было разве только с первомайской демонстрацией. Или с крестным ходом, как было в старину. Найдется ли Кашеваров в такой толпе?

— Подать его сюда! — вдруг закричал кто-то, и толпа взволнованно загудела.

Якименко замедлил шаг.

Инна Альбертовна оказалась бойкой пожилой женщиной и, надо сказать, довольно приятной. Когда мы с Аглаей зашли в квартиру, балансируя с тяжелым ковром, видно было, что радость на ее лице искренняя. А потом был совместный ужин с селедкой под шубой, оливье и вареной картошкой.

Признаться, я думал, что мама Аглаи начнет нас учить уму-разуму, но оказался несправедлив к калининскому кардиологу. Выяснилось, что у моей девушки в семье сплошные врачи — кардиолог на невропатологе и урологом погоняет. А мы как-то все это время семейных дел почти не касались. Даже странно. Сначала я заподозрил неладное, но потом понял: из-за Вани Бужа была некоторая неловкость, Аглае не хотелось грузить меня семейным бэкграундом, а у меня самого… Родители Кашеварова умерли, а про своих маму и папу из прошлой жизни я по понятным причинам не мог рассказывать.

К счастью, разговаривали мы в основном о работе, моей и Аглаи, о жизни в городе и, разумеется, о громких новостях. А точней, об одной.

— Евгений Семенович, вот вы, как человек знающий, что думаете о новом курсе Михаила Сергеевича? — аккуратно спросила Инна Альбертовна.

— Я думаю, что этим нужно было озадачиться еще раньше, — честно ответил я, вспоминая, что в реальности какие-то подвижки были еще при Андропове. — Вспомните первые десятилетия советской власти. Развитие шло семимильными шагами. Да, не всегда удачное, с перегибами. Общество порой не поспевало за государством. А потом они поменялись местами.

— Что вы имеете в виду? — Инна Альбертовна заинтересованно поправила очки.

— Время, — ответил я. — Люди стали другими, у них появилось больше запросов. Накапливались противоречия, недопонимания. Их бы вовремя разрешать, но у нас чаще делали вид, что все под контролем. И ладно бы только в этом проблема, вы вспомните, о чем пишут газеты, каким языком… Формализм и лозунги. А читателям нужен живой язык.

— Но вы ведь тоже работаете в газете? — осторожно заметила мама Аглаи.

— Верно, — я не стал отрицать очевидное. — А потому хорошо знаю, о чем говорю. Знаю и стараюсь это дело изменить. Сам ведь тоже далеко не святой. Однако вовремя это понял.

— И чего же вы пытаетесь добиться? — Инне Альбертовне определенно нравилась беседа. Как я это понял? По неожиданно расслабившейся Аглае, которая до этого сидела как на иголках.

— Чтобы журналисты рассказывали, а не выдавали наборы дежурных фраз. Чтобы анализировали и давали возможность людям самим делать выводы. Чтобы, в конце концов, газеты использовались по прямому назначению, а не для семечек или рыбы.

— Считаете, еще не поздно? — а вот этот вопрос прозвучал неожиданно.

Аглая перевела взгляд со своей мамы на меня и явно ждала какого-то невероятно умного ответа. А я вот, честно, такого не знаю. Поэтому просто сказал что думаю.

— Мне кажется, если уверен, то надо просто делать. Не думать, получится или нет. А стараться, чтобы получилось. Всеми силами приближать нужный результат. И рефлексировать только потом, когда все получится.

— А если все-таки не получится? — уточнила Инна Альбертовна.

— Тогда сделать выводы и попытаться вновь, — улыбнувшись, ответил я.

— Хорошая позиция, Евгений Семенович, — пожилая женщина улыбнулась, однако мне показалось, что ее взгляд затуманился. Как будто она вспоминала о чем-то. — Делать выводы и пытаться вновь. И так до тех пор, пока не достигнешь результата. Однако вы еще довольно молодой человек… Простите, если обидела, но это факт. Вы стремитесь к лучшему будущему, продвигаете правильные идеи, вот только при этом забываете о реальности. Выводы, Евгений Семенович, иногда следует сделать заранее.

И она тепло посмотрела на меня, почему-то покачав головой. Аглая, бросив на мать быстрый взгляд, почему-то помрачнела. Кажется, в прошлом Инны Альбертовны было что-то печальное.

— Ты говорил, что сегодняшний выпуск должен стать настоящей бомбой, — вместо нее заговорила Аглая. — Там что-то такое, по сравнению с чем даже перестройка блекнет…

— Признание тех, кто отправил меня и еще полтора десятка человек на больничную койку, — ответил я, одновременно анализируя слова Инны Альбертовны. — Признание и запрос на прощение. Это если коротко. Чтобы общество вынесло свой вердикт.

— А готово ли общество? — спросила мама Аглаи.

— О чем и речь, — сказал я. — Все, что я сейчас делаю, нужно было начать раньше. Намного раньше. И все равно — пока что еще не поздно. Так зачем же тянуть?

— Скажу вам как врач, — Инна Альбертовна покачала головой. — У нас есть шутливая поговорка, что ОРЗ — это еще и «очень резко завязал». Когда человек рвет с какой-то привычкой или вдруг с неожиданным усердием начинает худеть, он может сделать хуже. Организм начинает отчаянно сопротивляться… Хотя это ему на пользу! Понимаете, о чем я?

Я понял. И чуть не треснул себя по лбу, еле удержался. Желая подготовить читателей к информационной волне, я действительно начал это делать заранее. Как сам любил сравнивать — назначил обществу курс прививок. А тут взял и вкатил разом тройную дозу!

— Спасибо, Инна Альбертовна, — выводы сделаны, теперь нужно поспешить в редакцию, пока моих «исповедников» не линчевали.

В этот момент по улице промчалась милицейская машина с включенной сиреной.

Якименко поспешил к людям. Происходило что-то непонятное, даже пугающее, но краевед понял, что не может оставаться в стороне. Кем он будет, если развернется и побежит прочь? Кашеваров бы точно этого не одобрил. И Котенок Лешка тоже. Такие разные, казалось бы, люди. И так чем-то похожие своей принципиальностью.

— Что происходит? — он подошел к рваному краю толпы и обратился к какой-то женщине в высокой меховой шапке.

— Ой, да тут полный кошмар! — его собеседница повернулась и оказалась вполне юной и миловидной девушкой с огромными ресницами. — Вечерку вывесили, а там тако-ое!

Не в силах подобрать слов из-за захлестывающих эмоций, она даже замахала руками в слишком тонких для такого мороза перчатках.

— В редакции банду антисоветчиков накрыли, — с видом осведомленного человека сообщила полная женщина в дорогом югославском пальто. — Бульбаш там всем верховодил, задание от ЦРУ получил развалить газету. Кого-то из молодых заставили взорвать здание райкома, но он отказался, а Бродов пошел в милицию, не в силах больше в этом участвовать.

У Якименко глаза полезли на лоб от услышанного. Бульбаш — агент американской разведки? Кто-то из журналистов готовил теракт? Что за глупости⁈

— Вы ерунду-то не говорите, гражданочка! — поморщился мужчина лет пятидесяти, который сначала не обращал внимание на беседу, но тут же повернулся, едва прозвучали слова об антисоветчиках. — Бродов не ходил в милицию, он покаялся на страницах газеты. И Бульбаш с Добрыниным тоже. Вы хотя бы молчите, если не знаете, за умную сойдете!..

— Хам! — возмутилась толстушка. — А еще очки одел!

— Надел, — поправил ее мужчина, потом хотел еще что-то сказать, но махнул рукой и отвернулся.

Якименко понял, что здесь он ничего толком не узнает, и принялся, аккуратно работая локтями, пробираться вперед. К стенду. Народ не сопротивлялся, лишь иногда его просили быть осторожнее, кто-то сделал замечание, что «вообще-то все тут стоят», но Александр Глебович упрямо двигался к цели.