Я хотел было ответить на выпад с «западной журналистикой», вот только меня неожиданно опередили.

— И напрасно, — раздался негромкий, но уверенный голос. — Если Евгений Семенович разрешит мне, я бы официально ушел в «Правдоруб».

Сказать, что я удивился, поняв, кто это говорит, было равносильно молчанию.

Удивился, надо отметить, не только я, но и вся редакция. Даже Бульбаш и Добрынин, отсиживавшиеся в задних рядах, привстали с полными изумления лицами. Хотя я-то, честно говоря, скорее подумал бы на кого-то из них.

— Неожиданно, Арсений Степанович, — я внимательно посмотрел на своего зама, который еще не более получаса назад сидел у меня в кабинете и сетовал на перестройку, всколыхнувшую рабочий процесс.

По ленинской комнате побежал шепоток, но я заметил, что обсуждали решение Бродова больше не журналисты, а сотрудники других отделов. И почему-то, кстати, все это время молчала Клара Викентьевна.

— Зато честно, — улыбнулся Бродов, и мне показалось, будто с его лица сошло привычное мрачное напряжение. — Где мне еще писать о репрессиях, как не в диссидентской газете?

А вот теперь заволновались и журналисты. Мне не было слышно, что они обсуждают, да это и неважно. Я понял, что упустил толстяка Бродова еще тогда… Не дал проработать важную для него тему, обещал вернуться к ней, но потом все закрутилось. Да уж, не просто так я сегодня уже думал об этом.

— Если ваше желание, Арсений Степанович, продиктовано исключительно этим, то все впереди, — я не уговаривал Бродова, просто давал возможность еще раз обдумать, взвесить все за и против.

— Я понимаю, — толстяк заерзал на стуле, но не от волнения. Просто усаживался поудобнее. — Нет, мне действительно интересно работать с вами… Не только с вами, Евгений Семенович, но и со всеми вами, коллеги. — Он постарался охватить взглядом как можно больше народу, но комплекция не позволяла. — Дело в том, что я по-новому посмотрел на нашу работу. И вот тут я на все сто благодарен именно вам, товарищ редактор.

Бродов смотрел на меня и улыбался. Не заискивающе и, наоборот, не высокомерно. Просто по-доброму и как-то… Словно повзрослевший ученик на учителя, которого раньше не слушал, и понял, что ошибался.

— Я рад, Арсений Степанович, — кивнул я в ответ. — Рад, что помог вам в этом. Поделитесь, как вы теперь смотрите на журналистику?

— Охотно, — с готовностью ответил мой пока еще зам. — Раньше я думал, что правда только одна. Та, которую мы транслируем. А все остальное — ересь. Вражеские голоса. Хотя мне говорили, что может быть по-другому… Впрочем, не это важно, а кое-что другое. Появился «Правдоруб», рассказывающий о другой стороне медали. Но мы не бросились его затыкать, мы вступили в дискуссию. И если где-то были не правы или же нам не хватало аргументов, мы их не выдумывали. И не замалчивали. А еще этот ваш клуб… Я ведь думал, что вы занимаетесь ерундой.

— Я и сейчас так думаю, — негромко, но все-таки чтобы было слышно, прокомментировал Шикин.

— Потом в какой-то момент я решил, что вы чуть ли не вражеский лазутчик, — невозмутимо продолжил Бродов и вдруг рассмеялся. — Ссылаетесь на западную журналистику, даете выступить диссидентам, еще и печатную площадь им выделяете. Иными словами, газету разваливаете. А оказалось, что вы редакции и всему городу больше пользы приносите, чем я со своим заскорузлым мышлением.

— Эх, Сеня, Сеня!.. — Метелина посмотрела на него с таким осуждением, что могла бы растопить, как жара Деда Мороза.

— Да, — улыбнувшись, Бродов посмотрел на старушку. — Да, заскорузлым. Я-то как думал? Если ты советскую власть критикуешь, значит ты против нее. А оказывается, что ты больший враг, когда закрываешь глаза на огрехи. И нет только черного или только белого. Я это хорошо понял, когда колонки читал. Якименко, бабушка Кандибобер, батюшка Варсонофий…

— Так что все-таки мешает работать здесь же? — я внимательно посмотрел на Арсения Степановича, понимая, что он уже принял решение. Просто я ждал, что он поставит точку. — Мы ведь продолжим делать все то же. Даже лучше и больше.

— Хочу попробовать по-другому, — честно сказал Бродов. — Хочу сам вступать в полемику. Критиковать, но не огульно, а аргументированно. Тому, как ты, Женя, нас научил.

Напоследок мой зам перешел на менее официальный тон и теперь молча улыбался, глядя словно бы в пустоту.

— А я не хочу так работать, — снова вскочил Шикин. — Ни в «Правдорубе», ни здесь.

— И я! — поднялась Метелина.

За ней, чуть помедлив, встала Евлампия Горина, эхом повторив за подругой. Ну вот, на манеже те же.

— Что ж, — я кивнул. — Тогда мне просто для понимания. Арсений Степанович сделал свой выбор и объяснил его. А что повлияло на вас троих? Вы не хотите оставаться в «Андроповских известиях», но и в «Правдоруб» не желаете? Как так? И чего тогда вы хотите?

Аудитория притихла.

— Я не хочу так работать, потому что не вижу смысла, — первым ответил Пантелеймон Ермолаевич. — Горбачев обрушил наши идеалы, а вы, товарищ редактор, с радостью подхватили перестроечное знамя. Мне мерзко даже думать, что придется писать о подвигах белогвардейцев или предателях Великой Отечественной.

— А почему вы считаете, что вам придется это делать? — я склонил голову набок.

Странное ощущение. Флажки, вымпелы, грамоты, бюст Ильича — вся эта атрибутика, характерная для советских учреждений, словно бы подернулась тленом, потеряла былой лоск и краску. Разумеется, все было новым, в редакции тщательно следили за ленинской комнатой. Тлен был в словах Шикина, умного человека, хорошего экономиста и героя войны. Он думал, что я собираюсь разрушить страну и перелопатить историю. Но я-то этого не хотел.

Вспомнилась бабушкина квартира в будущем. Когда она опустела, родители не стали делать безумный ремонт, рьяно выбрасывая все, что осталось от ушедшего человека. Просто отмыли, очистили, заменили совсем уже разваливающуюся мебель. И квартира сохранилась почти в том же самом виде, что и при жизни бабушки. Хранила ее тепло и в то же время не пахла тленом. В ней осталось все лучшее, но все то, что делало жилище склепом, было решительно убрано. Вот так, бабушкиной квартирой, я и представлял порой всю страну. Оставить то, что отжито, и взять то, что доказало свою эффективность.

Научные достижения, система детского отдыха, бесплатные кружки и занятия спортом, социальная медицина. Чем были плохи пионеры, когда потом все равно было создано «Движение первых»? Почему отменили игру «Зарница», вернув потом начальную военную подготовку и патриотические кружки? Для чего закрывали детские лагеря и оптимизировали сельские школы, ДК и библиотеки? Чтобы потом строить то же самое на том же месте? Да, мне есть что ответить Шикину и остальным.

— Почему я так считаю? — Пантелеймон Ермолаевич, судя по всему, оказался не готов к моему вопросу. — Ну… Вы же говорите о том, что «Любгородский правдоруб» теперь станет официальной газетой. И там будет разрешено говорить обо всем.

— И что? — невозмутимо уточнил я. — Это же другое издание, другая редакция! Вы лишь на этом основании решили, что в «Андроповских известиях» и вечерке тоже будут печатать, к примеру, про генерала Власова? Вполне возможно, что будут. Но только не оправдывать его, а просто показывать всю подноготную. И сравнивать с генерал-лейтенантом Карбышевым, которого пытали в концлагере и в конце концов заморозили насмерть, но который не предал Родину! Представьте, как ярко будет смотреться измена того же Власова, если показать сразу обе эти стороны! Не просто залепить ярлыком, а показать предателя на фоне героя — как другой человек в гораздо худших условиях не прогнулся, а остался верен своей стране!

— Вы и вправду хотите поставить рядом эти фамилии? — побелел Шикин. — Героя и подонка?

— Да! — рявкнул я, и все моментально притихли. — Да, черт побери! Сколько бы вы, Пантелеймон Ермолаевич, ни называли Власова подонком, это не ответ на вопросы тех, кто хочет знать больше! В чем его предательство, как оно происходило! И как поступали другие советские офицеры в похожих ситуациях! Вот, что нужно советским гражданам! Не выхолощенная версия под диктовку с трескучими лозунгами, которые никто не читает! Нет, им нужна настоящая правда, порой страшная и грязная! И тем ценнее будет то, что мы хотим привить людям! Любовь к своей стране! Искренняя, укрепленная знанием!