— За что посадили ее отца? — спросил Яр. У него ведь была еще одна роль: «это ты ее убил». С чего бы отказываться от преимуществ, которые она давала.

— За что… — повторила она. Провела кончиками пальцев по щеке — будто сама себя утешала. — Он убил ребенка.

— Его друг сказал, что не убивал.

— Вообще-то сначала узнали про склад, — усмехнулась она. — Слушай, я посадила помидоры, помыла окна и перекрасила шкафы на кухне. Осталось перестать открывать тебе двери.

— Так не открывайте.

— Рада тебя любила, — повторила она. — Ее скоро не станет совсем. Память мутнеет, ее вещи становятся просто вещами, музыка, которую она играла — просто музыкой. А ты пока жив.

Яр не стал отвечать. Снял книгу с полки. Обычная была обложка — черная, с прямоугольником репродукции какой-то картины. На «какой-то картине» пятна складывались в синюю женщину, красную корову и летающие часы. Такое искусство Яр никогда не понимал, даже в качестве обложек для музыкальных альбомов.

— За что он сидел?

Она присела на самый край дивана, чтобы не потревожить небрежно накинутый ярко-желтый плед. Сцепила руки в замок.

— Я не буду рассказывать кто, что и где воровал. В основном это была габаритная техника. Артур зачем-то в это ввязался. Нет, я знаю, зачем — меня учили, что у мужчины неправильно спрашивать, откуда берутся деньги. И еще что они должны всегда быть. Мне это казалось правильным. Раде нужно было пианино, концертные платья, билеты на конкурсы. Я боялась нищеты. Она тогда была повсюду, карточки, картонные коробки с мороженой курицей на улице, в грязи…

— Я помню, — отрешенно сказал Яр. Слушать про нищее десятилетие ему не хотелось, он и сам мог много рассказать. Он открыл книгу. Черный форзац и белый титульный лист разделял белый гребень вырванной страницы.

— Что здесь было? — спросил Яр.

— Портрет Шагала, — рассеянно отозвалась Надежда Павловна. — Что это такое?..

Яр продолжал перелистывать страницы. Вся книга была изрезана — не осталось ни одной картины, только слова. Но больше ни одной страницы вырвано не было.

— Я должна была спросить, откуда у сторожа склада деньги на Зайлер, — пожав плечами, продолжила она, будто ничего необычного в книге не было, — но я не хотела. Я думала, так и должно быть. А потом договорился не с теми людьми, они вынесли не тот товар… в общем, он сказал, что к нему подошли, когда он забирал Раду с занятий. Рада сказала, что не помнит этого. Но Артур уже через несколько дней поехал к детскому саду и увез оттуда мальчика, сына… — она запнулась. Яр увидел, как синеют вены на ее посеревшем лице. — Сына не того человека, который решил ограбить не тот склад. Мальчика убили. Артур сказал мне, что сделал это, чтобы они не убили Раду. Я сказала, что Раду никто не убьет, а он будет гореть в аду. Почему-то теперь в аду горю я. А ты мешаешь мне сажать в аду помидоры.

Яр почти понял. Он чувствовал, что ответ совсем близко, и он гораздо проще, чем кажется. Не нужно задавать никаких вопросов, не нужно никуда ехать и искать никого не нужно. Он даже чувствовал, будто знает нужные слова и знает, кому нужно их сказать.

Знает — но словно не может вспомнить.

Он сунул книгу в карман, ожидая, что мать Рады в третий раз повторит заклинание про любовь. Но она молчала. Треугольник тьмы на полке так и не восстановился — разрушить Черный вигвам оказалось проще, чем Яру когда-то казалось.

— Если ты что-то найдешь — не говори мне, — глухо сказала Надежда Павловна ему в спину.

— Хорошо, — пообещал он.

Пообещал искренне. Ведь если он что-то найдет — не скажет никому.

…

Мир провалился в интертитры, только надпись никак не появлялась.

Лем исчез — а обещал быть рядом с ней до самой смерти.

Это было важно. Умирая, Яна должна была помнить все свои секреты, иначе она будет обречена слушать тени в пограничьях и сама оставаться тенью. А ей нужно снова стать человеком. Вырваться из бардо, нарушить ход колеса.

«Близится время ухода твоего из этой Яви».

«…погружение Земли в Холодную Воду».

Вместо погружения она бестолково хрипела, пытаясь протолкнуть в онемевшее горло черный воздух и медное мерцание фонарей.

А нужно вспомнить все свои секреты, чтобы они потеряли значение. Чтобы «когдавыдохнешь ты последним дыханьем, и оно прекратится»… увидеть предвечный свет.

И чтобы все тайны в нем сгорели. Потеряли власть.

Вода залила уши, на миг погасила звуки, но теперь в голове истерически стучал нарастающий ритм пульса.

Она ходит между спящих людей. Они спят на ее диванах, на полу и разложенных креслах. Яна позволяет темноте стирать их лица и присваивать их имена. Сейчас не нужно имен. Она наклоняется над спящими и тремя длинными вдохами забирает у каждого муторные сны, разбавленные согретым теплом ее дома дыханием. Достает из кармана серебристую юбилейную монетку. Кладет под подушку. Каждому кладет, расплачивается за краденный сон. Завтра она соберет монеты, вымоет их проточной водой, и они снова опустеют. Превратятся в деньги.

Иначе нельзя. Иначе смерти никогда не прекратятся.

Яна не могла заставить себя перестать дышать. Не могла расслабиться, перестать цепляться за жизнь, за мир над водой и остаться в том, что под водой.

Это было особенно трудно, потому что в мире под водой болталось слишком много окурков и скользкой ржавой взвеси.

… До самой смерти. Совсем немного ведь стоило подождать — вода была холодной. Они поторопились и все сделали неправильно. Яна обещала себе не пытаться выплыть, но когда ледяная вода с привкусом железа и табачного пепла хлынула в рот, обожгла разрез на горле и сорвала с головы венок, она взмахнула руками, пытаясь вырваться.

«Не отвлекайся, не ликуй! Не бойся! Это миг твоей смерти».

Потяжелевший рукав последний раз крылом разрезал воздух и тяжело обмотался вокруг руки.

«Пусть любовь твоя станет бесстрастной».

И тогда все закончится. Пусть, пусть любовь станет бесстрастной!

Тогда все узнают правду.

Это все от любви. Все эти смерти и вся холодная вода. Монеты, перерезанное горло и цветы в волосах. Если перестать любить — кошмар закончится. Утопить каждую любовь — к родителям и Лему, любовь к кино, к мертвой сестре. К сумрачному кинопрокату в переулке, оплаченному аду. Утопить — и тогда все закончится. Нужно только стать свободной от любви.

Лем все-таки действительно любил ее. Иначе не пошел бы на это.

А может, это он ее ненавидел. Иначе зачем он смотрел, как умирает Вета, зачем полоскал в грязной воде окровавленные манжеты и часто запрокидывал голову, чтобы наполнить глаза низкими фиолетовыми облаками.

Мир снова потемнел, и Яне почти удалось не ликовать. Вот сейчас, сейчас все сложится как надо.

А теперь Лем исчез. Потому что за его спиной мелькнула тень.

Что ей за дело до теней, оставшихся в мире живых. Никакого дела ей не было, и не ликовать не получалось — равнодушие пришло так быстро, прежде смерти, и совсем не без боли.

Скорей бы стало слишком поздно.

Пришла вода, теплая и теперь безбрежная. Обняла за плечи, обняла разгоряченную голову, напоила мертвые цветы и распутала волосы. И текли, текли в теплую безбрежность все несказанные слова. Камнями тянули ко дну горячие, нерозданные монеты неотданных долгов и непрощенных грехов. Тянули, тянули — а потом выскальзывали и уходили на дно.

Тонет монетка — и она больше не любит свои кассеты и все истории, которые они могут ей рассказать.

Тонет вторая — тонет вместе с ее сестрой, с больной, виноватой любовью и белым свадебным венком.

Короткие глотки воздуха все еще обжигали горло, но Яна больше их не хотела. Значит, скоро она наконец-то увидит предвечный свет.

Тонут монеты.

Она больше не любит мать. Она больше не любит Яра. Не любит Инну, Лену и Володю. Не любит мертвую Алису.

Чем меньше любви в ней остается, тем тяжелее становится тело, тем неохотнее она пытается зажимать разрез на горле и одновременно рваться к свету.